От спокойного размышления толку гораздо больше, чем от порывов отчаяния.
Раньше я не понимал, почему не получаю ответа на свой вопрос, сегодня не понимаю, как мог я думать, что можно спрашивать. Но я ведь и не думал, я только спрашивал.
От спокойного размышления толку гораздо больше, чем от порывов отчаяния.
Раньше я не понимал, почему не получаю ответа на свой вопрос, сегодня не понимаю, как мог я думать, что можно спрашивать. Но я ведь и не думал, я только спрашивал.
Кто в мире любит своего ближнего, совершает не большую и не меньшую несправедливость, чем тот, кто любит в мире себя самого. Остается только вопрос, возможно ли первое?
Но ведь, кроме этой последней, ничтожной, исчезающей, почти несуществующей надежды, у вас ничего нет.
— Если я вам небезразлична, верните мне спокойствие.
— Спокойствие я не могу вам дать. Лишь возможность отчаяния. Или величайшего счастья.
В первый миг испуга нам лезет в голову всякий вздор, но стоит немного подумать — и все становится на свои места.
Немного спокойнее. Как необходимо это было. Но едва стало чуть спокойнее, как уже слишком спокойно. Словно я по-настоящему чувствую самого себя только тогда, когда невыносимо несчастен.
Нам, коммерсантам, – то ли к счастью, то ли к несчастью – приходится часто в интересах дела просто превозмогать легкий недуг.
Я словно из камня, я словно надгробный памятник себе, нет даже щёлки для сомнения или веры, для любви или отвращения, для отваги или страха перед чем-то определённым или вообще, — живёт лишь шаткая надежда; бесплодная, как надписи на надгробиях.
Грегор подумал, что отсутствие непосредственного общения с людьми при однообразной жизни внутри семьи помутило, видимо, за эти два месяца его разум, ибо иначе он никак не мог объяснить себе появившейся у него вдруг потребности оказаться в пустой комнате.