Ты любви моей не смогла сберечь,
Поросло травой место наших встреч.
Ты любви моей не смогла сберечь,
Поросло травой место наших встреч.
Ах, утонуть в любви несложно,
Сложнее плавать научиться…
Любить того, кому не нужен,
Неблагодарное искусство…
Наследника ты породил на свет,
А меня в глазах твоих давно уж нет.
Я ненависть рождаю день и ночь,
И слово «мы» из памяти уходит прочь...
Было в буквальном смысле стыдно за свои чувства,
За свое беспокойное сердце, влюбленно и трепетно относящееся к человеку,
Который выражал свою любовь совершенно иначе,
И я не видела этого,
И продолжала накручивать свои мысли в затейливые спирали в моей голове вместе с темными прядями, ниспадающими на мокрое лицо.
Я требую слишком много от бесстрастного мечтателя, коим он себя называет,
И мне так больно
И так стыдно,
Так жаль,
Что я снова и снова умираю от мысли остаться нелюбимой и
Одинокой.
Муж приходит, тьмы угрюмей,
Впереди несёт живот,
В тренировочном костюме
К телевизору идёт.
Руку мне кладёт на спину -
Ух, не трогал бы меня,
Нелюбимый, нелюбимый,
Нелюбимушка моя.
Я уставлюсь на дорогу -
Месяц по небу идёт.
День прошёл — и слава Богу,
Вот уж новый настаёт.
Мне б куда уехать, что ли,
К добрым людям и траве...
Я одна, как в чистом поле,
В людном городе Москве.
Наша совместная жизнь с госпожой Диккенс была несчастливой уже в течение многих лет. Для каждого, кто знал нас близко, без сомнения, шло ясно, что трудно найти супругов, которые бы менее подходили друг к другу но характеру, темпераменту и во всех других отношениях, чем мы с женой. Вряд ли когда-либо существовала семья, в которой муж и жена, сами по себе неплохие люди, так не понимали бы друг друга и имели бы так мало общего. Это может подтвердить наша преданная служанка (она была нам скорее другом), которая, прожив с нами шестнадцать лет, вышла замуж, но по-прежнему пользуется полным доверием г-жи Диккенс, так же как и моим. Она имела возможность изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год близко наблюдать прискорбное состояние нашей семейной жизни, будь то в Лондоне, во Франции, Италии всюду, где мы были вместе.
Мы не раз собирались расходиться, но единственной, кто стоял на пути к разрыву, была сестра г-жи Диккенс, Джорджина Хогарт. С пятнадцатилетнего возраста она целиком посвятила себя нашей семье и нашим детям, для которых она была и няней, и учителем, и участницей их игр, и защитником, и советчиком, и другом.
Что касается моей жены, то из чувства уважения к ней лишь замечу, что в силу особенностей своей натуры она всегда перекладывала заботу о детях на кого-либо другого. Я просто не могу себе представить, что сталось бы с детьми, если бы не их тетка, которая вырастила их, снискала их искреннюю преданность и пожертвовала ради них своею молодостью, лучшими годами своей жизни.
Да, это смешно... Я смешной человек... Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны? Я смешон — ну, смейся надо мной, смейся в глаза! Приходите ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо мной — я того стою. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!
Мстить Марине расхотелось — Гена просто её разлюбил. Любовь кончилась внезапно, как бензин в баке «жигулёнка». А от безразличной женщины незачем сбегать. От таких уходят тихо, спокойно, по плану отступая на заранее подготовленный плацдарм, иногда ведут долгие арьергардные бои, доругиваясь, язвя прощальными упрёками, признаваясь в былых и небывалых изменах, деля детей и совместно нажитое имущество.
У меня дома есть засечки на стене. Как в «Робинзоне Крузо». Я делаю это каждый раз, когда кто-то мне говорит: «Нет, спасибо, не надо. Нет, ты меня не интересуешь». Каждый раз, когда меня посылают, я делаю маленькие засечки. Но я так устал... Я не хочу больше так делать. Ну, чтобы раз и навсегда об этом забыть, как говорится.
Наверное, у старого сакса лежали одинаковые шрамы на сердце и на лице. Теперь их можно было тихонько погладить. Он не лгал, он, конечно, давно простил девку, шарахнувшуюся от его слепого лица. Но что бы он ни говорил, я знала истину: она его не любила. Замуж хотела. За мужа. Как все. Не был Хаген для неё тем единственным, кого ради не жалко пойти босой ногой по огню, а уж поводырём сделаться — праздник желанный... Оттого и не подбежала к ослепшему, не захотела губить красы за калекой.