Он в небо выл. Оно не отвечало. Он замолчал. И небо стало черным. Он к небу шел, и небо шло к нему.
Он стоит и молча смотрит в небо, пока жизнь уходит от него.
Он в небо выл. Оно не отвечало. Он замолчал. И небо стало черным. Он к небу шел, и небо шло к нему.
Я смотрю на свой самолет, он похож на ручку, ту, что скоро напишет на черном небе «прощай».
Я бы стер слова, но как стереть ту, что как маяк стоит за ними, ту, что в нищете и простоте светит в ночь каким-то звездным, синим.
Мне не уснуть. А мир — ладонь,
Гуляй, гуляй, пока не спится,
Пока не вырвет осень зонт,
И не покроют тебя листья.
Я брошу все. Поеду к счастью ли или к беде больниц, темниц, но ноет небо под запястьями, тоскует, ищет твоих птиц.
Данко пьет. Разбавляет спирт вермутом. Потому что страшнее, бессильнее — не когда ты принес себя в жертву, а когда твою жертву не приняли.
Я нищ, я слаб. Но заповедуя бороться, я стою, как штык — с прямой спиной и гордой бледностью в сияньи этой нищеты.
И наши души — коридорами для пришлой боли всех людей. Мы плачем полночью за шторами, мы память людных площадей времен тоски, времен отчаянья, не достучавшейся весны, времен утробного молчания всей изувеченной страны.