Несколько листьев кленовых на стол,
Чашечка кофе с корицей, печенье,
Долгий, уютный с тобой разговор
Лучше, чем праздные развлечения.
Теплые пальцы ласкают ладони,
А за окном моросящий вечер,
И отключенный звонок в телефоне.
Кутаем в плед озябшие плечи.
Зонтик в прихожей скоро просохнет,
Капли дождя собрав на полу;
«Ты ведь придешь ко мне еще завтра?»
«Позволь, и сегодня я не уйду...»
Прохладой уж веет от всех вечеров,
И в парках, на улицах, выше домов,
И я возвышаю всю эту материю,
Забыв лишь о том, где я был и где не был я.
Забыв, кто я есть, возвращаюсь туда,
Где если я полон и был, то вчера,
Прости малодушие, прости за молчанье,
Я был и другим, но не помню когда.
Я вижу и колкий твой взгляд, и сомнение,
И чувствую боль, словно бы осуждение,
И ровно одно прикосновение.
Прощай, та, кем бы ты никогда не была,
Простит тебя тот, чья не в этом вина,
Он был и хорошим когда-то давно,
Но только не вспомнит уже все равно.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение.
А дождь все идет, хлопая меня мокрой рукой по плечу. Словно бы говорит с сарказмом: «Я с тобой, парень. Я всегда с тобой, чувствуешь это? Это твоя персональная осень, дружок». Осенью промозгло и сыро. Поэты пишут о золотой красавице, этакой слезливой рыжей лисице с алыми губами кленовых листьев и глубокими серыми глазами небес. Я плохой поэт, я вижу другое: когда начинаются дожди, наш мир просто ржавеет. Он скрипит старой пустой коляской, младенец из которой не повзрослел, а выпал на землю, в грязные лужи, покрытые бензиновой радугой. Закричал, захлебнулся, затих. И мы, животные, пьющие из этих луж, теперь носим его в себе. Он ворочается в груди, жаждет снова ожить и стать целым, он по-детски капризен, он плачет невпопад, смеется глупостям и ржавеет осенью. Но все же осень — это лишь двадцать недель до весны.
Что ты можешь сказать мне нового? Что стихи — это только плешь на затылке всего прошедшего? Что ни шерсти с них, ни рубля? А я знаю. Я сам растраченный. Покатился по полю — срежь эти маки и эти маковки. А не то зацветут поля.
Стихи танцуют вальс с сердцем,
украшая твои чувства.
В тот вечер, что лилась
Воды горячей музыка по барам,
Душа сама с собой сплелась
В едином танце до упаду.
И слышно было, как стаканы,
Поднятые как будто за любовь,
Разбились и упали на пол,
Смешав напитки, грязь и кровь.
Слова слились в звучанье ладном,
Под грохоты гитары и шумов,
И виделось, что мир как будто наизнанку,
И слышалось, что мат как будто между строф.
Некогда немецкий поэт Рильке сказал: «Стихи пишутся не ради выражения чувств». Парадоксально, но типично для немецкой философии. Рильке имел в виду, что чувства должны возникать потом, поскольку существо человека взбудоражено стихотворением. Искусство – это ключ, который открывает запертую дверь сознания. Кант, например, так и не сочинил отдельного тома «Эстетики» – не считал нужным. Искусство – по Канту – есть нечто служебное по отношению к морали и этике. Важно отыскать такой язык, такую форму взаимодействия с другими, чтобы у чувств появилась возможность проснуться. Чувства – они есть в каждом, просто часто спят. Затем и существует искусство, чтобы человек вспомнил, что у него есть душа. «Чтоб тайная струя страданья согрела холод бытия», – пользуясь выражением другого поэта, получившего, к слову будь сказано, немецкое философское образование.
У тех, кто складывает стихи, есть власть не от мира сего.
Это осень в душе, это смех с послевкусием вишни, это желтые листья стихов на губах скрипачей.
Cлайд с цитатой