— Как ты заметил, но мертвые — мы парни живучие!
— Но больно, блин!
— Как ты заметил, но мертвые — мы парни живучие!
— Но больно, блин!
— Как в старом-добром Додж-Сити. Эти парни не тому дорогу перешли. Я на этом собаку съел.
— Горячо!
— Отлично, заработало. Давай-ка я те преподам пару-тройку уроков войны на диком Западе. Первое: только дурень лезет на колокольню церкви. Там я ищу сразу. Второе: они обожают гостиничные окна.
— Похоже, у них в команде только один дурень.
— Иногда, этот парень выбирает крышу.
— Такого я еще не видал. Похоже на тот катаклизм, который Проктор упоминала.
Одна так и живёт она и никому не дочь, и никому не сестра.
И как прежде, пьёт эту боль до дна, не понимая, в чем её вина.
А ещё.. Ещё я знаю, как выглядит искренность, которой нигде больше не осталось. Мы словно огромное умирающее дерево, что колышется на ветру, засыпая под шёпот безмирия, но всё ещё пьющее кровь планеты, наполняя её болью.
— Каждое утро я проверяю глаза, чтобы убедиться, что не поцарапала роговицу во сне.
— О, Боже, не надо! Я сейчас расплачусь!
— Я не могу плакать.
— И я тоже. Каждое утро я проверяю глаза — нет ли желтухи, чтобы узнать, не добрался ли наконец Викодин до моей печени.
— Я не могу бегать, не проверив, не распухли ли у меня пальцы.
— Я не могу бегать.
— Парни не могут обнимать меня слишком долго, потому что я могу перегреться.
— Девушки не могут обнимать меня слишком долго, потому что я плачу только за час.
— Мне нужен будильник, чтобы знать когда идти в туалет. Знаете, сколько унижения мне пришлось пережить, пока я до этого додумалась?
— Туалет в пятидесяти футах от моего кабинета. Прежде чем сделать глоток, я взвешиваю все «за» и «против».
— Чтобы я ни делала, я проверяю рот, язык и десны на порезы, считаю зубы, меряю температуру, проверяю, не опухли ли пальцы и суставы, смотрю нет ли синяков…
— А в меня стреляли!