Что за день, что за год?
Память столько не живёт.
Что за бред, что за яд?
Души столько не болят.
И верно, нет пути назад,
Но как глаза твои горят.
Что за день, что за год?
Память столько не живёт.
Что за бред, что за яд?
Души столько не болят.
И верно, нет пути назад,
Но как глаза твои горят.
Невозможно даже представить, сколько боли заперто в её голове! Там же покоится и гниющий труп её невинности, её чистоты. Это похоже на братскую могилу. Боже, избавь и упаси от того, чтобы когда-нибудь разрыть эту могилу и осматривать этот труп!
Боль уходит... и я вместе с нею... Через несколько секунд моя память вернется к людям... Прощай, Нилин... я буду помнить тебя...
Я ещё не думала, не знала о том,
Как будет мало — не врозь и не вдвоём.
Когда же стало всё это остриём
Кинжала,
Ты уже не скажешь и не сделаешь больней,
Меня прощая. В этом плавящем огне
Сгорю, растаю; позабыла обо мне
Летняя стая.
Я ещё негаданно-нежданно вернусь,
Как из тумана, воды твоей напьюсь
И буду пьяной, любви твоей коснусь,
Как раны.
Я ещё поставлю у тебя на пустыре
Свои границы, поцелую на заре
Твои ресницы и умру, как в декабре
Летняя птица.
Мне бы этот прибор с яркой вспышкой из фильма «Люди в черном».
Я бы выкрутил реле на максимум и вообще, — все подчистую стер бы.
Очутился бы в незнакомом месте, ничего не понимая. Не зная, кто я.
Лишившись потребности глушить препаратами фантомные боли.
Тяжкие цепи сдавили
память мою до боли,
и птица, что щебетом звонким
умеет расписывать вечер,
томится теперь в неволе.
Минувшее невозвратимо,
как будто кануло в омут,
и в сонме ветров просветленных
жалобы не помогут.
И наши души — коридорами для пришлой боли всех людей. Мы плачем полночью за шторами, мы память людных площадей времен тоски, времен отчаянья, не достучавшейся весны, времен утробного молчания всей изувеченной страны.