скука

— Может, завтра в кино сходим?  — попытался обнять он ее в постели алкогольным дыханием.

— Может, сразу на кладбище?

— В смысле?

— В кино, в кафе, в гости, всегда нужен еще кто-то, третий. Знаешь, почему? Потому что ты боишься, что вдвоем мы сдохнем, сдохнем от скуки,  — отложила она журнал и посмотрела прямо в пьяные глаза.

— Давай заведем кота или другое домашнее животное.

— Меня заведи сначала, потом котов. Люби меня такой, какая я есть.

— А когда тебя нет?

— Аналогично: люби такой, какой меня нет.

— Ты же сама говорила, что я всегда буду твоей второй половинкой.

— С годами я поняла, что половины мало, мне нужно все.

Должность у меня такая — то и делаешь, что ничего не делаешь. Так ведь и со скуки помрешь...

Ты любила меня, потому что я, подобно Протею, каждый день был разным. И вот мои превращения исчерпаны. Теперь я смогу лишь повторяться, а ты слишком нервна, и тебе это скоро наскучит, отвратит, оттолкнет от меня. Праздник окончен – я собираюсь домой.

Можно быть грустным. Или злым. Или раздавленным. Или безумным. И каждый раз можно найти для себя оправдание. Но нельзя быть скучным. Потому что для тех, кто скучен, не существует никаких оправданий.

— Я лишь пытаюсь защитить тебя от позора и разложения.

— О чём ты говоришь? Я от скуки разлагаюсь.

С притворной нежностью у изголовья стой

И сам себя всю жизнь баюкай;

Как небылицею, своей томись тоской

И ласков будь с надменной скукой.

Всякая глупость страдает от своей скуки.

Ужиная с Фредериком О’Коннором, леди Кинсли внезапно поняла, что между ними принципиальные, сущностные различия. Удивительно, как она умудрялась не замечать этого раньше. Корректность, которую она ценила в нем, наскучила ей, тон беседы, как у старых добрых знакомых, показался леди Кинсли неприятно интимным. Она раздосадованно попрощалась.

Признаюсь, не всегда попадается в руки книга, способная наполнить целый ряд часов; впрочем, бывает, ты безо всякого успеха пытаешься фантазировать на пианино, сидишь у окна, куришь, и тебя неотвратимо окутывает чувство отвращения к миру и самому себе; снова тобой овладевает боязнь, злосчастная боязнь, и ты вскакиваешь, выходишь на улицу, чтобы весело, как заправский счастливец, пожимая плечами, поглазеть там на служащих и рабочих, духовно и материально слишком бедных для праздности и наслаждения.