Ксеноцид

— ... Даже если такого понятия, как собственная воля, в природе не существует, мы всё равно должны обращаться друг с другом так, будто она есть, чтобы сохранить общество, в котором живём. Потому что иначе каждый раз, когда кто-нибудь совершит нечто ужасное, ты не сможешь наказать его. Он ничего не мог с собой поделать — его гены, окружающая среда или сам Господь заставили его так поступить. И каждый раз, когда кто-то поступит благородно, ты не сможешь склониться перед ним, потому что и он всего марионетка. А если ты считаешь, что все вокруг марионетки, так чего ж с ними разговаривать? Зачем стремиться куда-то, что-то создавать, раз все твои замыслы, твои создания, мечты или грёзы — всего лишь сценарий, вложенный в тебя твоим кукольником.

— Безнадёжность, — подвёл итог Миро.

— Поэтому мы принимаем самих себя и всех окружающих за созданий, обладающих собственной волей. Мы обращаемся друг с другом, будто нами движет возникшее в уме намерение, а не какой-то неведомый творец. Мы наказываем преступников. Мы награждаем альтруистов. Мы строим планы на будущее и претворяем их в жизнь. Мы обещаем и ожидаем исполнения данного слова. Всё это шито белыми нитками, но, когда каждый уверует в то, что действия ближних — это результат свободного выбора, и будет соответственно относиться к правам и обязанностям, исходным результатом станет цивилизация.

— Я говорил с Эндером и его сестрой Валентиной. Она историк.

— Что это значит?

— Она изучает разные книги, чтобы поближе познакомиться с историей человечества, а потом пишет истории о том, что ей удалось отыскать, и передаёт остальным людям.

— Но если истории уже кем-то изложены, зачем она переписывает их?

— Потому что их не так поняли. Она помогает людям лучше понять их.

— Раз уж жившие в те времена не сумели разобраться, как она, пришедшая через века после случившегося, может что-то понять?

— Я и сам задал ей тот же вопрос, а Валентина сказала, что она не всегда толкует их буквально. Прежние писатели руководствовались тем, что было важно для их эпохи, а она представляет прошлое так, как оно должно выглядеть в глазах людей её эпохи.

— Значит, история не остается прежней?

— Нет.

— Но каждый раз они принимают её за правдивое освещение событий?

— Валентина что-то такое объясняла насчет того, что некоторые истории могут быть истинными, а другие — правдивыми. Я, правда, ничего не понял.

— Почему они сразу не запоминают истории во всех подробностях? Тогда бы им не пришлось постоянно лгать друг другу.

— Могу предположить, она разочарована тем ответом, который дал ей Бог.

— Люди обычно всегда разочарованы.

— Ты никогда не была к чему-то пригодной. Только это вовсе не значит, что ты не нужна.

— Что ты имеешь в виду?

— Счастье в одинаковой степени может зависеть как от полезных, так и совершенно ненужных вещей.

– Уж лучше любить и потерять, – буркнул он себе под нос, – чем не любить вообще.

– Может высказывание и банально, – согласилась с ним Джейн. – Только это вовсе не значит, что в нем нет правды.

Мы точно так же являемся королевой улья как ты являешься собственным телом. Ты говоришь: мое тело, и одновременно являешься собственным телом и владельцем собственного тела.

Если ты обладаешь мудростью, а другое лицо знает, что нуждается в этой мудрости, поделись ею с радостью. Но если эта другая особа еще не знает, что ей нужна твоя мудрость, придержи ее у себя. Еда пробуждает восхищение лишь у голодного человека.

— Это самое худшее, что ты можешь сделать в собственной жизни, – сказала она. – Помочь людям, которых любишь, в том деле, которое в глубине души считаешь абсолютно неправым.

Но в течение собственного столетия, или даже чуточку больше, они находят десяток тысяч значений на одно то, которое откроем мы. Но ведь большая часть из них фальшивы. Даже если и большинство фальшиво, если фальшивыми или глупыми будут девяносто девять из каждой сотни, то из десяти тысяч идей все равно остается сотня хороших. Именно так они справляются с собственной глупостью, с краткостью собственной жизни и небольшой памятью.

— Мы делаем все требующееся, чтобы заслужить место в обществе, но живем ради тех часов, которые проводим дома. Ради нас двоих и наших детей. В учебниках истории обо мне никогда не напишут.

— Ты был бы удивлен этим, – буркнула Валентина.

— Неинтересная жизнь. Не о чем читать, – возразил Ольхадо. – Но ее интересно жить.