Жак Превер

На платье молния меня сожгла дотла

и тело как гроза ударила в глаза

и озарилась полночь

и стала ночь светла

И платье на паркет скользнуло с плеч твоих

едва-едва шурша

не громче кожуры сбегающей с ножа

Как был он тих

стук легких пуговиц что зернышек нежней

Пурпурный

королек

огонь твоих грудей

он на моей

ладони линию судьбы опять прожег

Пурпурный

королек

Во мраке уголек

Апельсин на столе

Платье твое на ковре

Ты на волне простыней

Нас таящее настоящее

Прохлада ночей

Жар жизни моей

Он страшен,

стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;

он страшен, если всплывает

в памяти человека, которому голод сводит лицо;

и страшна голова человека,

которому голод сводит лицо,

когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,

глядит на витрину

и налиты ноги его свинцом.

Он видит голову цвета пыли,

но он рассматривает совсем не ее,

ему наплевать на свое отражение,

которое появилось на стекле витрины,

он думает не о нем,

в его воображении —

голова другая, совсем другая:

ему мерещится голова телячья,

голова телячья с острой приправой

или голова все равно какая,

лишь бы она съедобной была.

У человека шевелится челюсть

совсем тихонько,

совсем тихонько,

и он тихонько скрежещет зубами,

потому что весь мир смеется над ним,

а он бессилен перед этим миром,

и он начинает считать на пальцах —

один, два, три,

один, два, три,

три дня без еды, три дня без еды,

и все три дня он твердил напрасно:

«Так продолжаться больше не может»;

но это продолжается

три дня,

три ночи,

совсем без еды…

Вода была хрустальной,

река была зеркальной,

земля была родящей,

весна была пьнящей,

война была вчерашней,

любовь была всегдашней.