Наше утреннее правило:
дурочек благодаря,
мы целуемся за здравие
женщин, бросивших тебя.
Я им не чета, я умница,
знаю: ты такой один.
…и за упокой целуемся
бросивших меня мужчин.
Наше утреннее правило:
дурочек благодаря,
мы целуемся за здравие
женщин, бросивших тебя.
Я им не чета, я умница,
знаю: ты такой один.
…и за упокой целуемся
бросивших меня мужчин.
С двадцатилетними играет в жмурки,
с тридцатилетними играет в прятки
любовь. Какие шелковые шкурки,
как правила просты, как взятки гладки!
Легко ли в тридцать пять проститься с нею?
Легко. Не потому, что много срама,
а потому, что места нет нежнее,
и розовей, и сокровенней шрама.
Поняла, где у меня душа —
в самом нижнем, нежном слое кожи,
в том, изнаночном, что к телу ближе,
в том, что отличает боль от ласки,
в том, что больше ласки ищет боли..
Хочешь, чтобы тебя слушали? Чтобы к тебе прислушивались?
Ловили каждое слово? Переглядывались — что он сказал? —
Хочешь? —
Иди в машинисты, води пригородные электрички, говори свысока, небрежно: Мичуринец, следующая Внуково.
Мысль не созрела, если она
не уместится в четырёх строках.
Любовь не созрела, если она
не уместится в одном ах.
Стихи не сложились, если сейчас
стану искать рифму и соблюдать размер.
Жизнь не сложилась, если она
не уместится в одном да.
Душа расставалась с телом.
Моя — с твоим телом.
Твоя — с моим телом.
Душа улыбалась телу:
— Ну всё. Я полетела.
— Ну всё. И я полетела.
Душа склонялась над телом:
— А мне-то какое дело?
— И мне — какое дело?
Душа прижималась к телу:
— Прости. Я не хотела.
— Прости. И я не хотела.