Он проводил в эвакуацию жену с младшим сыном в самом начале войны, вернулся в Москву и работал день и ночь. Сто пятьдесят «Окон ТАСС» написаны им, и «Правда» редкий день выходила в тот первый год без сатирических стихов Маршака. Он остался в своей квартире, на улице Чкалова, у Курского вокзала, со своей старой многолетней секретаршей, Розалией Ивановной. Она беззаветно помогала ему в работе и в отсутствие семьи обихаживала его. Розалия Ивановна — мир праху её! — она ненадолго пережила Самуила Яковлевича, — всегда подобранная, аккуратная, деловитая и ворчливая старушка, была рижской немкой. Поначалу она пришла в семью как воспитательница младшего сына, но, когда мальчик вырос и пошел в школу, осталась помогать по хозяйству. Выполняла она и некоторые секретарские поручения. Будучи совершенно одинокой, она переехала вслед за Маршаками из Ленинграда в Москву. В начале войны, когда из Москвы были выселены все граждане немецкого происхождения, та же участь ожидала и Розалию Ивановну, но Самуил Яковлевич этого не допустил, хотя добиться такого исключения, добиться того, чтобы закон военного времени не коснулся одного человека, было, по существу, невозможно. Однако Маршак потратил массу сил и времени, перевернул горы и добился невозможного. Розалия Ивановна осталась в Москве, в его квартире у Курского вокзала. Но Маршак оставался Маршаком, а не просто добреньким дяденькой, и, когда почти ежевечерне по радио объявлялась воздушная тревога, он стучался к ней в комнату с неизменным текстом: «Розалия Ивановна! Ваши прилетели!» Розалия Ивановна обижалась, надувалась, покрывалась красными пятнами и начинала что-то неразборчиво ворчать себе под нос, но ничего ей не помогало — ежевечерне мизансцена неукоснительно повторялась. Они много и очень забавно ссорились, эти двое.
Маргарита Иосифовна Алигер
Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагроможденных друг на друга лет,
нагроможденных друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба,
истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты,
не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.
Вот они,
твои,
перед тобою,
железнодорожные пути.
Чтоб в колесном гомоне и гуде,
чтоб в пути до самого конца
вкруг меня всегда дышали люди,
разные, несхожие с лица.
Чтобы я забыла боль и горесть
разочарований и невзгод,
чтобы мне навек осталась скорость,
вечное стремление вперед!
Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым, -
он плывет, пушист и густ,
он растет, как пышный куст.
Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой, -
он клубится, как живой.
Как река, сорвав запруду,
проникает он повсюду,
заливает, глушит, топит
судьбы, участи и опыт,
волю, действия и думы,
человеческие шумы
и захлестывает Рим
медным паводком своим.
Опять они поссорились в трамвае,
не сдерживаясь, не стыдясь чужих...
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.
Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! — рядом, оба живы,
и можно всё исправить и понять...
Мне предначертано в веках,
Из дома изгнанной войною,
Пройти с ребенком на руках
Чужой лесистой стороною,
Узнать дорогу до конца,
Хлебнуть мороза, зноя, пыли,
И плакать каплями свинца,
Которыми тебя убили.
Утро. В солнечных бликах, в громе,
Полный песен и слов любви,
День, как целая жизнь, огромен,
Задыхайся, спеши, живи!
Я помню, как бродила тут весна
своей неощутимою походкой
и таяла, как легкий след весла,
никак не поспевающий за лодкой.
Закаты были проще и ясней,
неосторожно поджигали воду,
но были не страшны они весне,
могучему бесспорному восходу.
А нынче солнце медленно скользит,
рассеивая горестную ясность,
как будто издали ему грозит
ничем неотвратимая опасность.
Осенний ветер пахнет снегом,
неверным, первым и сырым.
Привыкши к ветреным ночлегам,
мы в теплом доме плохо спим.
Обоим нам с тобой не спится,
хотя и тихо и темно.
Обоим нам с тобою мнится,
обоим чудится одно.
Что в нетерпенье и в тумане,
с крутого перевала мчась,
мы позабыли на Тянь-Шане
любви и жизни нашей часть.
Уже сентябрь за окном,
уже двенадцать дней подряд
всё об одном и об одном
дожди-заики говорят.
Никто не хочет их понять.
Стоят притихшие сады.
Пересыпаются опять
крутые зёрнышки воды.
Но иногда проходит дождь.
... Тебе лишь кожанку надеть,
и ты пойдёшь, и ты поймёшь,
как не страшна природе смерть.