Федерико Гарсиа Лорка

Когда начинается «ты слазь, а я сяду» — ломай стул и в эти игры не играй.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Сам я, когда пробъёт мой час, хотел бы одного — остаться. Пусть тело моё похоронят в саду, и раз уж мне не суждено небо, стану по крайней мере землёй.

Я чувствую,

как в жилах

у меня,

расплавив сердце раскаленной страстью,

струится ток багряного огня.

Так погаси же,

женщина, пожар.

Ведь если в нём всё выгорит дотла,

одна зола взойдет на пепелище,

одна зола…

Гитара,

и во сне твои слезы слышу.

Рыданье души усталой,

души погибшей

из круглого рта твоего вылетает,

гитара.

— Если ты услышишь: плачет

горький олеандр сквозь тишину,

что ты сделаешь, любовь моя?

— Вздохну.

— Если ты увидишь, что тебя

свет зовёт с собою, уходя,

что ты сделаешь, любовь моя?

— Море вспомню я.

— Если под оливами в саду

я скажу тебе: «Люблю тебя», -

что ты сделаешь, любовь моя?

— Заколю себя.

Над берегом черные луны,

и море в агатовом свете.

Вдогонку мне плачут

мои нерожденные дети.

Отец, не бросай нас,

останься!

У младшего сложены руки...

Зрачки мои льются.

Поют петухи по округе.

А море вдали каменеет

под маской волнистого

смеха.

Отец, не бросай нас!..

И розой

рассыпалось эхо.

Не проси — ни словом, ни видом я секретов весны не выдам.

Потому что для них давно я словно вечнозеленая хвоя.

Её жасминная кожа

светилась жемчугом тёплым,

нежнее лунного света,

когда скользит он по стеклам.

А бедра её метались,

как пойманные форели,

то лунным холодом стыли,

то белым огнём горели.

Тому, кто слывет мужчиной,

нескромничать не пристало.

И я повторять не стану

слова, что она шептала.

В песчинках и поцелуях

она ушла на рассвете.

Кинжалы трефовых лилий

вдогонку рубили ветер.

Я вел себя так, как должно, -

цыган до смертного часа.

Я дал ей ларец на память

и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи

в туманах речной долины, -

она ведь была замужней,

а мне клялась, что невинна.