Филип Пулман

Мне сейчас хорошо — и ладно. Ну его, будущее это. Пусть будет только то, что сейчас, понимаешь?

Вопрос стоял так: что хуже — такого рода действия с нашей стороны или последствия бездействия.

Такова уж стариковская доля — тревожиться за молодых. А удел молодых — презирать стариковские тревоги.

Понимаешь, у каждого есть смерть. Она ходит с ним повсюду, совсем рядом. Наши смерти — они за дверью, на свежем воздухе, но войдут в своё время. Бабушкина смерть лежит с ней, близко, совсем близко.

Её волосы точно зашевелились у самых корней; дыхание стало чаще. Она никогда не каталась на аттракционах вроде американских горок, иначе всё это показалось бы ей знакомым: её охватил восторг, смешанный со страхом, но она совершенно не понимала, чем они вызваны. Загадочное ощущение не проходило; наоборот, оно усиливалось и как будто бы ширилось, захватывая всё новые участки её тела. Она чувствовала себя так, словно ей дали ключ от огромного дома, про который она ведать не ведала, хотя он, как это ни поразительно, находился внутри её самой; и когда она повернула ключ в замке, где-то в недрах тёмного дома стали открываться другие двери и загораться лампочки. Она сидела дрожа, обняв колени, едва осмеливаясь дышать.

Они стояли друг перед другом и не могли найти подходящих слов. Какая же всё-таки в этом заключена нежность – помочь одеться, застегнуть пуговицы, смахнуть пыль; какая незамысловатая гордость – выпрямиться и приподнять подбородок; какая трепетная простота – почувствовать прикосновение давно знакомой ладони – всё это западает в душу глубже, чем стыд и вина.

Везде я находил глупость, но в ней всегда попадались крупицы мудрости. Без сомнения, ее было гораздо больше, чем я сумел распознать.

Мы не властны над своими судьбами. Но сознавать это каждую минуту было бы слишком горько.

Стыдитесь! Пусть даже храбрость вам изменяет, но как же можно вот так, на глазах у всех труса праздновать?