— Ты веришь в будущую жизнь?
— Моя всегда такой и была.
— Ты веришь в будущую жизнь?
— Моя всегда такой и была.
Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.
— Свет, как ты жить будешь?
— В смысле?
— Ну, когда домой вернемся?
— Не знаю... Тренироваться. А ты?
— Может, поехать куда-нибудь? Давай уедем!
— Куда?
— Да в ту же Индию. Денег заработаем и уедем, вдвоем. Там, кстати, трудных подростков в Тибетские монастыри принимают.
— Во-первых, это в Китае...
Ты в курсе, что длительное время, то есть почти всю историю человечества, средняя продолжительность жизни составляла меньше тридцати лет? Получается, нормальная взрослая жизнь длилась лет десять, так? О пенсии вообще никто не задумывался. О карьере тоже. Никто вообще ничего не планировал. На это времени ни у кого не было. В смысле, на будущее. А потом вдруг продолжительность жизни принялась расти, у народа появилось будущее, и теперь люди почти все время только о нем и думают. О будущем, то есть. И вся жизнь получается как бы там. Ты делаешь что-то только ради будущего. Ты оканчиваешь школу — чтобы попасть в колледж, чтобы потом работа была получше, чтобы дом купить побольше, чтобы денег хватило своих детей в колледж отправить, чтобы и у них потом работа была получше, чтобы они могли дом купить побольше, чтобы и у них хватило денег своих детей отправить в колледж.
Удержишь в руках сегодняшний день — меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится.
Я не имею ни малейшего понятия, что я делаю. Я смотрю вокруг и все знают, куда они идут или чего хотят. Я потерян.
— Мы начинаем новую жизнь, рожденную в старой. Не забывая ее, но оставляя позади. Давай же попрощаемся с нашим прошлым.
— Нет, я не готова.
— Я тоже. Но будущему все равно.
Он знал только одно: жить – значит, выбраться из лагеря, а все, что должно наступить потом, казалось огромным, расплывчатым, зыбким облаком, сквозь которое он ничего не мог разобрать.