I feel the pain of everyone
Then I feel nothing
I feel the pain of everyone
Then I feel nothing
Время текло, словно ледяной океан, в котором медленно и неуклюже, как айсберг, ворочалась боль.
Одна так и живёт она и никому не дочь, и никому не сестра.
И как прежде, пьёт эту боль до дна, не понимая, в чем её вина.
Когда мы понимаем, что изменились? Когда жизнь становится чужой? Мы хотим быть сильнее, жестче, опаснее. Но каждое из этих качеств приобретается в определённых условиях. Они не появляются из воздуха. Не возникают просто так. Чтобы стать решительным, крепким и рассудительным, нужно пройти через множество испытаний и нужно не только выигрывать, но и терпеть поражения, иначе не будет смысла.
Так действительно ли это хорошо – стать жестоким? Расчётливым? Холодным? Человек становится чёрствым по причине многих обстоятельств, и потом уже не может вновь стать тёплым и доверчивым. Если ты опасен, значит, тебя успели сломать. Значит, тебе было в сотни раз больнее, чем тем, кто тебя окружает. И потому ты научился отличаться от них. Ты стал сильнее лишь оттого, что больше никому не доверяешь и ни в кого не веришь.
— Каждое утро я проверяю глаза, чтобы убедиться, что не поцарапала роговицу во сне.
— О, Боже, не надо! Я сейчас расплачусь!
— Я не могу плакать.
— И я тоже. Каждое утро я проверяю глаза — нет ли желтухи, чтобы узнать, не добрался ли наконец Викодин до моей печени.
— Я не могу бегать, не проверив, не распухли ли у меня пальцы.
— Я не могу бегать.
— Парни не могут обнимать меня слишком долго, потому что я могу перегреться.
— Девушки не могут обнимать меня слишком долго, потому что я плачу только за час.
— Мне нужен будильник, чтобы знать когда идти в туалет. Знаете, сколько унижения мне пришлось пережить, пока я до этого додумалась?
— Туалет в пятидесяти футах от моего кабинета. Прежде чем сделать глоток, я взвешиваю все «за» и «против».
— Чтобы я ни делала, я проверяю рот, язык и десны на порезы, считаю зубы, меряю температуру, проверяю, не опухли ли пальцы и суставы, смотрю нет ли синяков…
— А в меня стреляли!
Воспоминания — или величайшая поэзия, когда они — воспоминания о живом счастье, или — жгучая боль, когда они касаются засохших ран...
Слишком мрачно даже для меня. Нет ничего лучше общества тех, кто страдает ещё сильнее, чем ты. Однако как только ты расстаешься с их страданием, твоё собственное давит на тебя вдвойне, холодное и неумолимое.
Где ты была, когда я под окнами лаял,
И поток наших правил нас за грань перенёс...?
Где ты была, в тех переломных моментах,
Когда не надо смеяться, а относиться всерьёз...?
Где ты была, когда я под окнами лаял,
И поток наших правил нас за грань перенёс...?
Где ты была, в тех переломных моментах,
Когда неважно уже... не собрать фрагментов...
«Я ушла». Почему? Стоит ли мне отвечать на этот вопрос? Нет. Ибо в самом вопросе уже скрыта моя неспособность удержать рядом с собой любимую женщину. Стоит ли разыскивать её, чтобы убедить вернуться? Умолять, выклянчивать ещё один шанс для нашего брака? Какая нелепость — уж лучше страдать, как страдал я раньше, когда те, кого я любил, бросали меня. Страдать и зализывать раны. Сколько-то времени я буду неотступно думать об Эстер, буду упиваться горечью, буду раздражать своих друзей тем, что говорить со мной можно только об этом. Я буду пытаться объяснить, оправдать случившееся, буду по минутам вспоминать жизнь, проведённую рядом с нею, а потом приду к выводу, что она поступила со мной жестоко, тогда как я старался изо всех сил.
Появятся другие женщины. На улице в каждой встречной мне будут мерещиться черты Эстер. Я буду страдать днём и ночью, ночью и днём. И так будет продолжаться неделями, месяцами, и займёт, наверно, чуть больше года.
Но вот в одно прекрасное утро я проснусь и поймаю себя на том, что думаю о другом, и пойму — худшее позади.
Рана в сердце, сколь бы тяжкой ни была она, затянется, ко мне вернётся способность постигать красоту жизни. Так бывало раньше, так, я уверен, произойдёт и на этот раз.