А что до трусости, так её не было. Трусость, девчата, во втором бою только видно. А это растерянность просто. От неопытности.
Эх, бабы, бабы, несчастный вы народ! Мужикам война эта — как зайцу курево, а уж вам-то…
А что до трусости, так её не было. Трусость, девчата, во втором бою только видно. А это растерянность просто. От неопытности.
Эх, бабы, бабы, несчастный вы народ! Мужикам война эта — как зайцу курево, а уж вам-то…
— Болит?
— Здесь у меня болит. Здесь свербит, Рита. Так свербит!.. Положил ведь я вас, всех пятерых положил, а за что? За десяток фрицев?
— Ну зачем так… Всё же понятно, война…
— Пока война, понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Почему я фрицев этих дальше не пустил, почему такое решение принял? Что ответить, когда спросят: что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли! Что ж, это вы со смертью их оженили, а сами целенькие?
А зори-то здесь тихие-тихие, только сегодня разглядел... И чисты-чистые, как слёзы...
Сильные бойцы сражаются редко. Оружие самурая может не покидать ножен десятилетиями. Размахивают клинками и кулаками неуверенные в себе трусы, стремящиеся трусость эту замаскировать.
Самый страшный грех на земле – это лицемерие. От него тебя не отмоют даже в адском котле…
Тут привыкнуть надо, душой зачерстветь, и не такие бойцы, как Евгения, а здоровенные мужики тяжко и мучительно страдали, пока на новый лад перекраивалась их совесть.