Высказываться никто не запрещает, но мудрец тратит слова с умом.
(Мудрец соображает, когда лучше промолчать. Только дурак выкладывает все, что знает.)
Высказываться никто не запрещает, но мудрец тратит слова с умом.
(Мудрец соображает, когда лучше промолчать. Только дурак выкладывает все, что знает.)
Думаю, радуги остаются во льду, когда вода замерзает.
— Я часто видел радуги в снегу, — сказал он громко, чтобы лис услышал. — И на стене дома, когда солнце било сквозь сосульки с крыши. И подумал: лед — всего лишь вода, значит, в нем тоже должны быть радуги. Когда вода замерзает, радуги оказываются во льду, как в ловушке. А солнечные лучи их освобождают.
Медведь встал на четыре лапы, произведя немало шума, и изрек:
— Мы можем разговаривать, о дитя смертного, но ты не должен бояться, потому что под этой звериной шкурой мы носим... ну, не шкурой, в смысле, но только шкурой, мы ведь и в самом деле медведь, лис и большая птица, вот ведь беда какая, в общем, мы... на чем я остановился?
— Боги! — проскрипел орел.
— Боги? — переспросил Одд.
— Ага, боги, — вздохнул медведь. — Я как раз к тому вел. Я Тор, Бог Грома. Орел — Бог Один, Всеотец, величайший из богов. А этот назойливый, ушастый коротышка-лис...
— Локи, — спокойно сказал лис. — Кровный брат богам. Самый умный, самый острый на язык, самый блестящий из обитателей Асгарда, по крайней мере, так говорят...
— Вы разговаривали, — сказал Одд.
Животные переглянулись и уставились на Одда. Нет, они не сказали «Кто? Мы?», но это отчетливо читалось в их позах и по выражению на мордах.
— Кто-то же разговаривал, — сказал Одд, — и это точно был не я. А значит, это вы, ребята. И не спорьте.
— Мы не спорим, — сказал медведь. — Потому что мы не умеем разговаривать. — Потом он сказал: — Упс.
Что-то подсказывало ему, что что-то кончается. Не мир, разумеется. Просто лето. Лето еще будет, и не раз, но такого уже не будет. Никогда.
Значит, надо взять от него все, что можно.
Они как те люди, которые думают, что будут счастливы, если переедут в другое место, а потом оказывается: куда бы ты ни поехал, ты берёшь с собой себя.
Просто нелепо разрушать мир до основания ради того, чтобы понять, правильно ли он устроен.
– Я не боюсь упасть, – сказал он самому себе. – Я боюсь того, когда перестаешь падать и наступает смерть.
Впрочем, он знал, что лжет. Боялся он самого падения… тщетного размахивания руками, кувыркания в воздухе, сознания того, что он ничего не может поделать, что никакое чудо его не спасет…