Донна Тартт. Щегол

Другие цитаты по теме

... я читал где-то в интернете, что самоубийцам удавалось умереть от передоза только в двух процентах случаев, цифра до абсурдного ничтожная, но, к несчастью, весь мой предыдущий опыт только подтверждал — так оно и есть. «И никакого те дождика». Такую кто-то там оставил предсмертную записку. ''Сплошной фарс''. Муж Джин Харлоу, который покончил с собой прямо в их брачную ночь. А самая лучшая — у Джорджа Сандерса, просто классика старого Голливуда, отец ее наизусть помнил и постоянно цитировал. «Дорогой мир, мне скучно, и я ухожу». И еще вот Харт Крейн. Взмыть и упасть, он падает — полощется рубашка. «До свиданья, люди!» – крикнул он на прощанье и спрыгнул с корабля.

Разве есть в жизни что-то, чем нельзя было бы рискнуть? И разве не может что-то хорошее явиться в нашу жизнь с очень черного хода?

Потому что плевать я хотел, что там говорят люди и как часто и как уверенно они это повторяют: никто, никто и никогда не убедит меня в том, что жизнь — это главный приз, величайший дар. Потому что вот вам правда: жизнь — это катастрофа. Сама суть нашего существования, когда мы мечемся туда-сюда, пытаясь себя прокормить, обрести друзей и сделать что-то там еще по списку — есть катастрофа. Забудьте вы все эти глупости в духе «Нашего городка», которые только и слышишь отовсюду: про то, какое это чудо — новорожденный младенчик, про то, сколько радости сокрыто в одном-единственном цветке, про то, как неисповедимы пути, и т. д и т. п. Как по мне — и я упорно буду твердить это, пока не умру, пока не рухну в грязь своей неблагодарной нигилистичной рожей, пока не ослабею настолько, что не смогу и ни слова выговорить: уж лучше не рождаться вовсе, чем появиться на свет в этой сточной канаве. В этой выгребной яме больничных кроватей, гробов и разбитых сердец. Ни выйти на свободу, ни подать апелляцию, ни ''начать все заново'', как любила говаривать Ксандра, путь вперед только один — к старости и утратам, и только один выход — смерть.

Мы люди сентября.

Мы опоздали

На взморье Рижское к сезону, в срок.

На нас с деревьев листья опадали,

Наш санаторий под дождями мок.

Мы одиноко по аллеям бродим,

Ведем беседы с ветром и дождем,

Между собой знакомства не заводим,

Сурово одиночество блюдем.

Во дворе цветут шиповник и жасмин.

Ещё ирисы, бабушка называла их касатиками.

У рынка продают васильки.

Совсем лето.

А настроение как будто вчера ноябрь, сегодня ноябрь и до скончания веков ноябрь.

Несмотря на васильки.

Скажите ей, что я ушёл,

И что не смог её дождаться.

Лишь октября зажёг костёр,

Чтобы хоть как-то попрощаться.

Чукотки лето коротко,

как в тесных тучах солнца прогляд.

Уж скоро струны ливней дрогнут

и стукнет осень ноготком

в мое окно.

Уже любимой не подаришь -

уже отцвел чукотский ландыш,

и одуряюще, как маг,

не полыхнет полярный мак.

Последние глотки лимана

осталось берегу цедить.

Но почему дано ценить

лишь то,

чего всегда

так мало!..

– Странно… – вдруг выдал он.

– Что странно?

– Осень, – Дион с грустью глядел, как солнце вновь скрылось под серым навесом туч. – Это странно. Знаешь, я никогда раньше подобного не испытывал, ведь там, откуда я родом, всегда тепло. А здесь… природа умирает, а я словно вместе с ней. Даже деревья больше не говорят.

Вся моя жизнь укладывалась в те разрозненные отрезки времени, которые удавалось провести в общественных местах. Мне казалось, что я брожу по вокзалу, а моего поезда все нет и нет. И словно один из тех призраков, которые поздней ночью спрашивают у пассажиров, когда отправляется «Полуночный экспресс», потерпевший крушение лет двадцать назад, я переходил из одного зала ожидания в другой, пока не наступал тот жуткий миг, когда закрывалась последняя дверь. Я покидал уютный мир чужих людей и подслушанных за день разговоров и оказывался на улице, где неизменный холод пронизывал меня до костей. Я сразу забывал, что такое свет, что такое тепло. Никогда, никогда больше не смогу я согреться.