В наших краях люди поклоняются Богу гостеприимства. Мы верим: кто даёт не отмеряя, тому дадут не отмеряя.
В горах с гостей не берут плату. У нас закон: помоги, но не бери денег. Вместо денег бери обещание помочь кому-то другому. Помоги тому, кто попросит — и мы будем в расчёте.
Взгляд бежит вниз по долине и упирается в горы. Эта земля старая, вся в морщинах. Под сочной весенней травой лежат тонны костей. Рядом с костями гниют мечи, кривые сабли и шлемы. Империи менялись на эмираты, ханства переходили в губернии, каждое десятилетие поднимались новые флаги. Только простые люди как прежде состригают здесь шерсть с овечек, ходят по тонким тропинкам в церковь, закапывают в землю кувшины с вином и брагой. Реки здесь текут, как текли раньше. Зимой у гор — широких шатров — появляются белые шапки. Женщины этих мест тысячи лет сушат волосы под утренним солнцем. Потому мой фен, обмотанный проводом, лежит в рюкзаке, под кроватью.
Знаешь, сколько таких мёртвых между живыми? Тьма. Особенно здесь, в горах. Мертвецы оказываются рядом, когда живому нужна помощь. За свою маленькую услугу — на большее они не способны — просят по ним поплакать.
У женщин природа такая: сидеть на месте. Для того им даны широкие бёдра и любовь к делам спокойным, домашним.
Когда ковёр был готов, я закутала Динару в шерстяные платки и повела в горы. Там, поближе к Богу, стоит пупочный камень. Тысячелетиями женщины прикладывались к нему животом и просили подарить им потомство. Кто беременел — делал на камне насечку. Чем больше засечек на камне, тем он сильнее. Я постелила Динаре ковёр на камне с миллионом засечек, приказала ей лечь на него животом и молиться. Та молилась так долго, что алыча успела зацвести и осыпаться цветом. Молилась так усердно, что не слышала ни крика сов, ни воя шакалов. Наконец я сказала Динаре: «Хватит, дочка. Скажи своим, что через три года они будут нянчить твоего сына». В тот миг Динара так засияла, что луна оказалась на небе лишней. Такой, словно начищенный песком тазик, она вернулась к Баграту и мужу.
Воодушевление новичка — это фата-моргана: кажется, что на горизонте земля, тогда как её нет и в помине.
Хозяйка, завари чаю. И достань настойку, отпразднуем жизнь Розанны. Хорошая была жизнь, грех за такую не выпить.
В одиночестве Рубен наблюдал за зверьём, за птицами, за жуками. Понял, что люди — те же барашки: идут, куда направят, ищут еду, рожают детёнышей, умирают. И после этих мыслей так со стадом сроднился, что, когда осенью спустился с гор и пришёл проведать мать, сказал:
— Я теперь навсегда с ними. У меня шерстяное сердце. Они научили меня из простоты добывать радость.
— Где ты была? Я тебя повсюду искала, — спросила её.
— В мастерской.
— Почему не отозвалась? Я стучала.
— Когда тку на глубине, ничего не слышу.
— На глубине? Это как?
— Может быть, повезёт, и поймёшь однажды. А может, и не поймёшь: ты же не мастерица.
Луга отпоили поникшего Рубена цветочным настоем. Ручьи показали, что самые сильные рыбы плывут против течения. Хищники научили, что важнее жизни ничего нет, что жизнь — хрупче сухой ветки.
Cлайд с цитатой