Все эти объятия, поцелуи, улыбки, смех, «я люблю тебя», секс, планы на будущее — все это сгорело нахрен без всякого труда.
Моя жизнь до него была такой простой и определенной, а теперь есть только после.
Все эти объятия, поцелуи, улыбки, смех, «я люблю тебя», секс, планы на будущее — все это сгорело нахрен без всякого труда.
Моя жизнь до него была такой простой и определенной, а теперь есть только после.
Хардин — мой якорь. Я молюсь лишь о том, чтобы он не утянул меня на дно.
Если повезет, у меня получится стать той девочкой, какой я была, когда уезжала из дома.
Но той девочки давно нет. Она взяла билет до ада в один конец и теперь молча сгорает дотла.
— Я люблю тебя. – И это действует на меня так же сильно, как и первый раз.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я, и Хардин хмурится.
– Не говори «тоже».
– Что? Почему? – Наверное, он сейчас откажется от своих слов, но внутренне я еще надеюсь, что он не будет этого делать.
– Не знаю… у меня такое чувство, что ты просто со мной соглашаешься.
Он не верит, что я могу любить его? У меня нет доказательств, я просто чувствую. Он сводит меня с ума, заставляет быть злее, но я люблю его больше всех на свете.
Вдаль устремляю взор:
Покидает море берег Митиноку -
Вот и жизнь обмелела!
Хрустнула пустая ракушка,
Словно хрупкое сердце...
Когда тебя предают или бросают, это невыносимо, но ничто не сравнится с той болью, когда чувствуешь себя пустым изнутри.
Не я разбил твое сердце — его разбила ты, и, разбив его, разбила и мое.
Разбитое сердце хоть и болит долго, гораздо дольше, чем сломанная рука, но срастается гораздо, гораздо быстрее.
Буду плакать, ведь хочется, хочется плакать,
так заплакать, как мальчику с парты последней,
потому что я не травинка, не поэт, не скелет,
закутанный в мякоть,
а лишь сердце, смертельно раненное,
стон — на стоны иного мира,
боль — на боль вселенной соседней.