С утра работа. Вечером диван и выключенный черный телевизор.
Рассыпался в руках копейками, в тех обескровленных, холодных, что ищут счастье под скамейками и раздевают по погоде.
С утра работа. Вечером диван и выключенный черный телевизор.
Рассыпался в руках копейками, в тех обескровленных, холодных, что ищут счастье под скамейками и раздевают по погоде.
Я смотрю на свой самолет, он похож на ручку, ту, что скоро напишет на черном небе «прощай».
Данко пьет. Разбавляет спирт вермутом. Потому что страшнее, бессильнее — не когда ты принес себя в жертву, а когда твою жертву не приняли.
Я бы стер слова, но как стереть ту, что как маяк стоит за ними, ту, что в нищете и простоте светит в ночь каким-то звездным, синим.
Мне не уснуть. А мир — ладонь,
Гуляй, гуляй, пока не спится,
Пока не вырвет осень зонт,
И не покроют тебя листья.
Я нищ, я слаб. Но заповедуя бороться, я стою, как штык — с прямой спиной и гордой бледностью в сияньи этой нищеты.