Смиренный не боится неудачи. Он ничего не боится, даже себя, потому что идеальное смирение — это абсолютная вера в силу Бога, с которой не сравнится никакая другая сила и для которой нет никаких препятствий.
... Но страх не от Господа, Хадасса.
Смиренный не боится неудачи. Он ничего не боится, даже себя, потому что идеальное смирение — это абсолютная вера в силу Бога, с которой не сравнится никакая другая сила и для которой нет никаких препятствий.
Снова и снова я открываю для себя тот факт, что, когда мы просим у Бога помощи, а потом начинаем действовать, веря в то, что Он помогает нам, поводов для страха нет.
Если не боишься Бога как Бога, то бойся Его хотя бы так, как боится вор собачьего лая.
Теперь она знает: когда из души исчезает вера, то там селятся страх и уныние, которые можно выгнать лишь покаянием, смирением и молитвой.
В мгновения страха доверяюсь тебе. Тебе, чье слово я славлю, тебе, на кого уповаю. И не убоюсь я боли, ибо что мне сделает человек? Ничего. Ведь избавил ты уже мою душу от гибели и ноги мои от преткновения, чтобы нашел я дорогу к тебе.
Но страх для немощного, а человек столько раз доказывал, как он может быть велик, к величию и надо обращаться, образ Божий искать в закоулках души, а не шантажировать слабости и падшесть человеческого устроения. Страх — это ведь всегда хоть маленький, но шантаж, торг.
Об этом не скажешь с амвона, потому что паства выгонит тебя из города, но это чистая правда. Бога заботит не здравый смысл, Богу нужны вера и доверие. Бог говорит: «Не бойтесь, уберите страховочную сетку. А когда сетка убрана, выбросьте и сам канат».
Я верую в Бога, но я равнодушен к религии. Религия создана для того, чтобы манипулировать и наказывать. Ибо настоящий Бог людей, даже людей церкви, это — деньги.
В этом отношении Ассоль была все еще той маленькой девочкой, которая молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: – «Здравствуй, бог!», а вечером: – «Прощай, бог!».
По ее мнению, такого короткого знакомства с богом было совершенно достаточно для того, чтобы он отстранил несчастье. Она входила и в его положение: бог был вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обыденным теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным терпением гостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина, ютясь и питаясь по обстоятельствам.