— Как же вам, девушка, не стыдно?
— Вы знаете, может это и ужасно, но не стыдно.
— Как же вам, девушка, не стыдно?
— Вы знаете, может это и ужасно, но не стыдно.
Может быть, это современная скромность, но я ещё ничего не видел, что было бы так похоже на старинное бесстыдство.
— А это что за мужчина?
— А это так, помогает...
— Такая детина на кухне?!
— А это не детина... То есть не мужчина... То есть мужчина, но не на кухне. Это наш лучший вальщик, Илья Кавригин. А это так у них шуры-муры...
— Какие еще шуры-муры?! Это у кого еще шуры-муры?! Никто его не звал, нужен он тут больно, сам навязался!
Я прихожу к директору, я говорю:
— Кто сшил костюм? Кто это сделал? Я ничего не буду делать, не буду кричать, я только хочу в глаза ему посмотреть.
— Ну и ночку ты мне устроила. Я сидел в баре, как сутенер, и умирал со стыда.
— Ты бы предпочёл быть на моём месте?
— И кем ж ты сюда работать приехала?
— Поваром...
— Эт что ж теперь будет!
— Заколыхалась, ничего смешного.
— Правильно ты его, Анфиса! Так им и надо! Знаешь, вот мы сегодня по истории проходили, было такое время, когда женщины мужчинами командовали, очень правильное было время! Я вот только его название забыла...
— Матриархат, что ли?
— Ты тоже знаешь?
— Пойдем-ка, Илюшенька, потанцуем.
— Весело ты живешь, Анфиска.
— Так я ж невлюбленная, Илюшенька. Невлюбленная!
— Он ужасно беспокойный человек. Он хочет нравиться всем на свете. Он раб моды. Вот, например, когда в моде было загорать, он загорел до того, что стал чёрен, как негр. А тут загар вдруг вышел из моды. И он решился на операцию. Кожу из-под трусов — это было единственное белое место на его теле — врачи пересадили ему на лицо.
— Надеюсь, это не повредило ему?
— Нет. Он только стал чрезвычайно бесстыден, и пощёчину он теперь называет просто — шлепок.