Аль Квотион. Запчасть Импровизации

Тебя когда-нибудь целовали поэты? Вдоль по выгибающемуся меридиану живота, уже беременному новыми стихами. Изучая на вкус траектории бедра, зажигая каждым прикосновением внутреннее небо, пробивающееся наружу вместе с хриплым дыханием. Тебя целовали поэты? У них горячие губы и ледяные глаза. Они звонят в три часа ночи, чтобы предсказать новый рассвет. Они учат любить дороги, на которых легкое бессистемное счастье — такой же естественный атрибут, как гитара на плече и беспечная полуулыбка песен, пулей попадающая в живые сердца. Они шатаются дорогами слов, не касаясь земли, и умеют видеть в людях птиц. Они идут над траншеями, которые мы сами роем себе, чтобы устаканить привычный ритм — дом, работа, учеба, завтрак, ужин, беспредельная скука и надуманный смысл, не оправдывающий себя. Просто они свободны даже в тюрьмах, а мы — в тюрьмах даже на свободе. В непобедимых застенках собственных тупиковых судеб, неумело нарисованных на изнанке закрытых век в то время, когда снаружи беснуется жизнь и стремительно падают звезды. Они — сценаристы нового мира, они — центр циклона. А еще они целуют. Знаешь, как? Сметая шелуху повседневности, собирая на губах эссенцию бытия, безумный концентрат сущего, зачеркивая все лишнее и обнажая самое главное. И жизнь становится одним мгновением, но в это мгновение свершится все. Так тебя когда-нибудь целовали поэты? Нет? Ну что же... Приходи, поцелую.

7.00

Другие цитаты по теме

Тепло сердца — не метафора, а тихая данность, струящаяся по рукам.

Я пытался понять хоть что-нибудь... Я пытался поймать ноту на острие разорванной струны, пытался прочесть поэму, десять лет назад написанную на песке перед прибоем и потому совершенную. Пытался... Потом меня спросили: что ты нашёл? И я показал горсть пепла на ладони. Это было время.

Что есть творчество? Попытка убаюкать жизнь в стихах, попытка жить сквозь певчество и отчество, и в пол строки — разменная тоска.

Люди исказили образ, основным стало само страдание, оно стало самоцелью, конечным пунктом, и завершённым образом для многих и многих. И наш мир стал серым. Мы сами сделали его таким. И серый мир наших ошибок, нашей склонности к самобичеванию и самолюбованию при этом, пророс корнями в землю, в небо, в быт, в искусство, в чувства людей, в их отношения друг к другу, в их жизнь. Пророс глубоко, угнездился в сердце, уснул тяжёлым камнем в глазах. Но даже в самом сером мире должно быть немного места ярким краскам.

Осень похожа на изысканную болезнь: сначала ты любуешься сменой красок, хватаешь руками листопады, но уже начинаешь чувствовать какую-то нездешнюю печаль и проникаешься тихой нежностью к любимым и близким, словно бы завтра с последним упавшим на асфальт листом исчезнут и они. Но время идёт и поэтический флер спадает с осени, обнажая голые деревья, холод, пасмурную слякоть и первый мокрый снег, быстро превращающийся в грязь под ногами простуженных людей с угрюмыми лицами.

Тот, кого ты любишь, это воздух. Сладкий, тягучий как вода от переизбытка кислорода, густой и звенящий, острый и холодный. Ты жадно хватаешь его открытым ртом и резко кружится голова, и сердце начинает стучать почти болезненно, но без него — ты задыхаешься. И легкие сжимаются, выдавливая сквозь кожу крик, и озноб, и судороги... пока ты снова не вдохнешь этот ядовитый газ. И тогда можно жить дальше, и дышать, дышать, ды...

Как странно чувствуется плечами небо, упругое, живое, прислушивающееся. Как это — вжиться, вчувствоваться, влюбиться, вкричаться, вплакаться, вмолчаться, встрадаться, врадоваться... и выплеснуться вовне, в руки, в глаза, в уши, в губы, в души...

В это холодное лето мы будем играть в слепых. Мы руками закроем друг другу глаза, узнавая лица наощупь, кончиками пальцев, запоминая их не красивыми, а тёплыми, не умными, а живыми. Мы будем узнавать истории чужих судеб, осторожно проводя губами по причудливым линиям на руках. Мы будем слушать. Мы научимся слышать.

Ни одна сказка не заполнит пустоты в человеческой душе. Этот голод не утолит ни одно чудо. Но и великая мистификация мира, проходящая века, выживающая в войне вер и людей, питаемая незавершенностью души, — будет жить.

Душа моя, душа... В ком найти мне тебя, если в собственной груди я чувствую лишь пустоту, чёрно-алую, болезненную тишину, извращенно переворачивающую облака в глазах, жадно впитывающую стоны мира. Выжженную степь, отсветы далёких пожаров, стёртую с побелевшего виска испарину, кровь, страсть поцелуя и долгий ветер в волосах на краю мира, за шаг до пропасти. Или это и есть ты, душа моя?