Мария Фариса. Бразилис

Рабыня, ошеломлённая, растрёпанная, глядела вслед северянину, который уходил прочь, проламывая огромным телом кусты дикой малины. Даже этот заблудший викинг был с Мерседес нежней, чем старый хозяин.

— Луна в моих днях. Вот бы родилась дочка, — прошептала рабыня.

Не дожидаясь рассвета, срезала кору с дерева, под которым спала, и пошла вниз по холму, к Вила-Рике. Отдала хозяйке добытое и улеглась на счастливом мешке в каморке за кухней. Гладила себя по животу, молилась, чтобы в ней проросло драгоценное белое семя.

0.00

Другие цитаты по теме

Садись, задирай голову, смотри: всё выше тебя, а ты малютка, человечишко, прах, ничтожество, несовершенство. Perola barroca — жемчужина без оси, с наростом, с пороком. А теперь погляди на алтарь, на купол: в небесном саду золотые лозы, они алмазной росой покрыты. Хочешь попасть в этот мир после смерти? Веди себя, как мы говорим, и обязательно жертвуй. Твои деньги — вода для золочёных лилий, бархатная одежда для статуй, серебряные гвозди в ладони Иисуса, рубиновая кровь для его коленей. Отдавай десятину, если хочешь рая. Видишь, какой господь щедрый? Видишь, сколько в его саду богатства? Если будешь послушным, оно ждет тебя после смерти, человечишко, прах, ничтожество, несовершенство.

Мгелия двигалась медленно, говорила мало, чтобы с кончика языка не утекла женская сила. День отдавала делам, когда солнце скрывалось за горой, ложилась на женской половине дома на овечью шкуру, гладила живот и засыпала. Те сладкие месяцы она жила внутри, а не снаружи.

Вниз с холма по пыльной дороге. Шум моря в сердце спасал от тоскливых мыслей. С каждым шагом волны накатывали, били по рёбрам, отступали, оставляли тину, тишину, мысли.

Мерседес осматривала деревья, но ни одно не походило на то, которое дона Жозинья показала ей в книге. Рабыня углублялась в лес, трава распрямлялась за её шагами, исчезала тропинка. Когда ночь потушила последний свет, служанка улеглась на мешок из-под фасоли, накрылась листвой, уснула. Такой, вздрагивающей и сопящей, под пожухлой веткой лесного ореха её и нашло счастье.

Это высыхающее озеро. Узор одной бездетной девицы. Когда она пришла ко мне, ей было тридцать четыре. При упоминании, что пора рожать, она задыхалась. Оказалось, её мать, бабушку и прабабку выдали за нелюбимых мужчин. Каждая женщина рода была несчастлива в материнстве. Страх забеременеть передался моей ученице.

Кто-то считал дни до конца пути. Кто-то знал, что жизнь в дороге — лучшая из возможных жизней.

Город пах запертой в сундуке тканью. Пах чёрным вином из зарытого под землёй кувшина. Встречные в шерстяных пончо глядели на меня, как Каин на брата. Мулатки скребли мётлами тротуар вдоль магазинов.

Обменивались друг с другом новостями на языке надломленных веток, укрывались щитами от дождя из ядовитых стрел, слушали, как подводные монстры чешут спины о кили лодок… Проживали каждый миг как последний — не это ли величайшее счастье?

Скульптор без рук, но с до сих пор согревающим всех сердцем. Он, конечно, достоин бессмертия, и плевать, кто был его подмастерьем — Микеланджело или Кабра.

Кабра приоткрыл веки. Глаза кольнуло светом. Зубы стучали, шею стягивала сухая тина. Площадь Верхнего Салвадора шкварчала птицами, как сковородка.

— Замолчите, — просипел Кабра.

Хотел зажать ладонями уши, но поднять руки не вышло. Тяжёлые, они лежали вдоль тела, словно из них вынули кости, а в пустоту залили железо.