У боли есть предел. Однако у страха предела нет.
Незабываемая боль...
Незабываемый страх...
Я лечу к тебе на полных парусах.
Не забыты чувства, не забыта любовь
В наших жилах закипает кровь.
У боли есть предел. Однако у страха предела нет.
Незабываемая боль...
Незабываемый страх...
Я лечу к тебе на полных парусах.
Не забыты чувства, не забыта любовь
В наших жилах закипает кровь.
Я не люблю, когда мне больно. И не люблю, когда страшно. Уверена, что те люди тоже не любят, когда им больно и страшно.
Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать.
Кат говорит:
— Раненые лошади.
Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост:
— Изверги, живодеры! Да пристрелите же их!
... Мы смутно видим темный клубок — группу санитаров с носилками и еще какие-то черные большие движущиеся комья. Это раненые лошади. Но не все. Некоторые носятся еще дальше впереди, валятся на землю и снова мчатся галопом. У одной разорвано брюхо, из него длинным жгутом свисают кишки. Лошадь запутывается в них и падает, но снова встает на ноги. Солдат бежит к лошади и приканчивает ее выстрелом. Медленно, покорно она опускается на землю. Мы отнимаем ладони от ушей. Крик умолк. Лишь один протяжный замирающий вздох еще дрожит в воздухе. Потом он снова подходит к нам. Он говорит взволнованно, его голос звучит почти торжественно:
— Самая величайшая подлость — это гнать на войну животных, вот что я вам скажу!
— Нам уже 16 лет, Баг. Хочешь ты того, или нет, но мы уже мужчины.
— Но я не чувствую себя мужчиной!
— Никто не чувствует! Нужно притвориться!
— Чтобы стать мужчиной, нужно притвориться, что ты мужчина?
— Именно так. Нельзя убегать, нужно лицом к лицу встретиться со своим страхом.
— Даже если я не мужчина?..
— Тем более! Чем лучше ты притворяешься, тем больше становишься мужчиной.
— Просто притворяться?
— Ну да. Когда тебе страшно делай вид, что тебе всё пофигу. Если тебе делают больно, скажи: «Спасибо большое, это было здорово».
— Смотри, брат! Эта тварь, наконец, познала страх!
— Не думаю, что этому чудовищу ведом страх. Но, быть может, ему ведома боль! Если оно начало сражаться столь отчаянно, мы на верном пути!
Страх тоже ограждает и спасает людей. Без страха мы бы все давным-давно погибли, мы бы шли прямо на автобус и хихикали при этом, и автобус переезжал бы через нас. Весёленькая была бы жизнь! Но и страх и боль сами могут убить, если они станут слишком большими. Боль убивает тело, страх — душу. И кто знает, где кончаются границы блага, которые они несут с собой?
Но ты-то зачем его съел?
— Хотел ощутить биение жизни, — сказал Татарский и всхлипнул.
— Биение жизни? Ну ощути, — сказал сирруф.
Когда Татарский пришел в себя, единственное, чего ему хотелось, — это чтобы только что испытанное переживание, для описания которого у него не было никаких слов, а только темный ужас, больше никогда с ним не повторялось. Ради этого он был готов на все.
Трагедия в том, что всю жизнь преодолевая боль и претерпевая страх, он не принял никаких мер предосторожности, когда подступила реальная угроза.
Люк кивнул. Сказать по правде — и он никогда этого не отрицал, потому что был не способен на ложь, — ему понравилось, и понравилось очень, несмотря на то что он понимал: они с сестрой, которая была старше, хотя и всего на год, занимались чем-то противоестественным, хуже того — богохульным. Но он оказался не в силах остановить странное, пугающее, но неудержимое течение ощущений, которое вызвали её губы, когда она начала сосать. Казалось, она высасывает всё плохое: страхи, переживания и боль, — которые он носил в душе с тех пор, как узнал всё о мире, в котором появился на свет. И когда он пролил семя, ему показалось, что в его яйцах будто взорвался динамит, который разорвёт его на кровавые клочки.