Бабочки, красивые при свете, в полумраке одинаково черны и похожи на крылатых тараканов.
Дождь я вообще люблю больше всего. И весенний, и летний, и осенний. Любой и всегда.
Бабочки, красивые при свете, в полумраке одинаково черны и похожи на крылатых тараканов.
Музыку он прячет в ракушках, в черепах мелких животных и фруктовых косточках. Запахи — в бобовых стручках и ореховых скорлупках. Сны — в пустых тыквах-горлянках. Воспоминания — в шкатулках и флакончиках из-под духов.
Я пью облака и замёрзший дождь. Уличную копоть и следы воробьиных лапок. А что пьёшь ты, Арахна?
Перед ним была папка. Между листами я разглядел свою фотографию и понял, что папка набита мной. Моими оценками, характеристиками, снимками разных лет – всей той частью человека, которую можно перевести на бумагу. Я частично лежал перед ним, между корешками картонной папки, частично сидел напротив.
Подойдя к звездообразной дыре, протягивает руку в рамку стеклянных ножей, берет с крыши снег – пушистый и мягкий под твердой коркой – и пьет его с ладони.
Понимаешь, жизнь не течёт по прямой. Она — как расходящиеся по воде круги. На каждом круге повторяются старые истории, чуть изменившись, но никто этого не замечает. Никто не узнаёт их. Принято думать, что время, в котором ты, — новенькое, с иголочки, только что вытканное. А в природе всегда повторяется один и тот же узор. Их на самом деле совсем не много, этих узоров.
— Штрафной рассказ с тебя, соня, — сказали ему.
Лэри зевнул, как тигр, и долго молчал.
— Одна симпатичная девчонка как-то раз попала под поезд, — донеслось наконец сипло и безнадежно.
— Все, заткнись. Можешь спать дальше.