Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.
Ты — Зощенко песни с есенинкой ярой,
И в песнях твоих, раздирающих душу,
Есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши!
… Киоск звукозаписи около пляжа.
Жизнь кончилась.
И началась распродажа.
Для нас Окуджава был Чехов с гитарой.
Ты — Зощенко песни с есенинкой ярой,
И в песнях твоих, раздирающих душу,
Есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши!
… Киоск звукозаписи около пляжа.
Жизнь кончилась.
И началась распродажа.
Влюблённый призрак пострашнее трупа,
а ты не испугалась, поняла,
и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,
но, распростерши белые крыла,
нас пропасть на тумане подняла.
И мы лежим с тобой не на постели,
а на тумане, нас держащем еле.
Я — призрак. Я уже не разобьюсь.
Но ты — живая. За тебя боюсь.
Что бы ни происходило внутри группы, концерт и публика для «ОддисС» — самое главное событие, все проблемы остаются за сценой. Выходим и жжём.
Всю свою жизнь я менялся. Во втором куплете поётся: «Мне кажется, нет людей, принадлежащих к моему древу» (No one I think is in my tree). Я был очень застенчивым и неуверенным в себе. Мне казалось, никто и не был таким понимающим, как я. Таким образом, я должен был быть либо гением, либо сумасшедшим — «…в смысле, оно должно быть высоким или низким» (I mean it must be high or low).
Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,
но как нам после встретиться в столетьях?
Возможен ли на свете твой двойник
и мой двойник? Лишь только в наших детях.
Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
Меня всегда оскорбляло то, что когда я бывал на студии, звукорежиссер или исполнительный продюсер во время сессии начинал главенствовать над группой. Это всегда было ужасным оскорблением для меня. Группа платит деньги за привилегию находиться и записываться на студии и это нормально, что когда ты платишь, деньги то сам решаешь, как это должно быть сделано. Так что у меня сложилось мнение ещё до того как я начал профессионально записывать, что так работать я не буду.
Потеряла Россия в России Россию.
Она ищет себя,
как иголку в стогу,
как слепая старуха,
бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
бурёнку свою на лугу.
Мы сжигали иконы свои.
Мы не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
лишь под собственным игом,
сами став для себя
хуже, чем чужеземной ордой?
Я люблю тебя больше Шекспира,
Больше всей на земле красоты!
Даже больше всей музыки мира,
Ибо книга и музыка — ты.