Аль Квотион. Запчасть Импровизации

Люди в большинстве своем религиозны. Ведь не так важно, испытываешь ли ты благоговейный трепет перед ликом иконы или плюешь в нее, полубезумно смеясь и бросая вызов небу, ты веришь. Отчаянно веришь в бога. Можно исступленно молится, можно переворачивать распятие и всем телом бросаться в сатанизм, в любом случае это лишь разные формы веры. Но веры непререкаемой. Атеизм начинается в равнодушии. В тот момент, когда в иконе ты начинаешь видеть довольно узкую форму живописи, в церквях и храмах — архитектурное наследие определенных времен, отражение менталитета верующих людей. Когда ты не говоришь: «мне плохо в церквушках», «меня трясет и тошнит от библии», «крестик на шее пытается меня удушить», а когда тебе все равно, когда библия — это книга, внесшая огромный вклад в историю, когда крест — атрибутика и больше ничего, а священники — просто люди, выбравшие для себя именно эту профессию, не хуже и не лучше других людей.

0.00

Другие цитаты по теме

Но человек со временем меняется: меняются его идеи, ценности, приверженность и вера в те или иные слова. Лично для себя я не нашёл тех слов, в которых я уверен настолько, что могу сделать их своим девизом, жизненным кредо или чем-то аналогичным. Которые я просто захочу сохранить с собой навсегда. Потому что завтра я буду уже другим.

Тот, кого ты любишь, это ночь. Это темнота, сводящая тебя к осознанию звука, вкуса, касания. Это тугая повязка на глазах, заставляющая узнавать мир снова, наощупь, слышать в невероятной тишине дрожание ресниц, различать нюансы дыхания и снова сходить с ума от горячего шепота на обнаженной коже...

Ты пишешь для них, ты каждый день выворачиваешь наизнанку душу, ты смотришь в разбросанные тетрадные листы воспаленными глазами и складываешь тонкие нити нервов в слова. Каждую ночь ты воешь от боли, а каждое утро садишься взъерошенной птицей на подоконник и выбиваешь искры из низкого неба, ловишь пальцами эти колючие жала небес, обжигая руки, чтобы замуровать их в бумажную упаковку текста, заставляя его матово светиться изнутри.

Человек никогда не нарисует картину, превосходящую банальный узор инея на стекле или круги на воде в простой луже, когда идет дождь. Человек никогда не сочинит музыку, которая станет совершеннее, чем пение птиц за окном или стон ветра в пустыне. Человек никогда не напишет стихов более откровенных и трепетных, чем мягкий свет в глазах влюбленного мальчишки или дрожь пальцев умирающего старика. Но мы все же создаём... Может быть потому, что любовь, одетая в наряд ярости или острой грусти, но всегда именно любовь, закипая в сердце, застывая чёрной смолой в глубине глаз неминуемо ищет выхода, выплеска вовне, разрывая грудь, оседая на кончиках кистей, падая в разбросанные ноты. Собирая в нас все самое лучшее, с болью и кровью отрывая истоки вдохновения от обнаженной души, безумно смеющейся или упершейся взглядом расширенных зрачков в видимую только ей бездну. И потому поэты смотрят больными, красными от недосыпа глазами в небо, подбирая ускользающее слово, и потому музыканты продолжают осатанело перебирать струны уже негнущимися от холода пальцами, ничего не видя вокруг, и поэтому художники сходят с ума, падая на колени возле недописанного холста и плача... Но именно в такие моменты эти странные, живущие глубоко внутри себя люди, столь ранимые в пространстве твердого мира, зашивающее под кожу свои слабости, вдыхающие вместе с острым воздухом ядовитую пыльцу творчества... Именно в такие моменты они видят Бога.

Да, мы легко влюбляемся в далеких, гордых, жестоких фей зимы, мы пишем им стихи, посвящаем песни. Мы видим их в снах, мечтаем о них в фантазиях. Но живем мы с Гердами. Потому что мы стремимся к уюту, к комфорту, к теплым ручкам этих девочек, в которых отогреваемся от своих снежных королев. Мы живем с этими девочками, мы баюкаем их на руках, мы делаем с ними детей, мы любим их. Но где-то глубоко в душе нательной иконкой храним образ снежной королевы... А где-то живет Она, одна единственная. И такая есть у каждого. Одновременно и Герда, и Снежная королева. Она — все. Но найти ее так сложно. А найдя — узнать, не пройти случайно мимо, спутав с цветком у обочины жизни. Она обязательно должна быть.

Ты пастух звезд. Твои слова — продолжение неба, клей для гаснущих светил, острые иглы, способные пригвоздить свет к упругой поверхности пространства. Движение руки, удар плети, выверенный взгляд... и как красиво, как ровно и идеально фигуры встают на свои места. Солнце — светит. Не дышит, не обжигает, не смеется в приступе безумия, не гаснет, мучительно расплескивая огонь, нет.. Светит. Это его функция. Остальное — излишне. Все правильно, пастух... Так и должно быть. Но мне почему-то становится больно дышать в те ночи, когда над моей головой отголосками чего-то дальнего, давнего, забытого, но очень важного, перестают падать звезды...

Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди. Сейчас нам не нужно иных ласк, нам не нужно слов. Пусть мир тревожно заглядывает сквозь запотевшие от раскалившегося дыханья окна, пусть музыка заслоняет собой реальность, впитывая твой голос, мою нежность, наши души... Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди. Маршруты новых звезд разбегаются по коже, отражаются в твоих глазах. И ты читаешь во мне, в звенящем молчании: я. люблю. тебя. сейчас. Сейчас, здесь не существует иного. И закрыв глаза, я всматриваюсь, вчувствываюсь в этот маленький мир, созданный случайным актом одной любви. Яблоки на полу, красный как жизнь виноград, прозрачные шторы на ветру, заблудившееся солнце, игра теней в сигаретном дыме, тающее на столе мороженое, тающий в воздухе смех... Танец ангелов в земной пыли. Как мало порой нам нужно, чтобы навек остаться. Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди...

Пульсация жилки на твоей шее... Это ритм моей жизни, строгий метроном моего дыхания, музыкальный такт нашей странной любви.

Голуби — совершенно бессмысленные создания. Они всегда рядом, самый привычный для города вид птиц: курлыкают, ищут еды, смотрят вокруг глупыми круглыми глазками, лениво выпархивая из-под ног. Регулярно я их подкармливаю хлебом, но чаще — не замечаю. Как кто-то сказал: те же крысы, только с крыльями. Я, правда, и крысу, когда-то жившую в подъезде, подкармливал. Конечно, источник заразы, но люди тоже не ангелы, а все мы, как говорится, под Богом, все живые. Примерно так я думал, пока однажды весной не увидел птенцов голубя. И вдруг не осознал, что при всей привычности самих птиц, птенцов я вижу первый раз. До этого я видел только взрослых матерых голубей. А тут — птенец. Впервые. И как все, происходящее впервые, это выделилось из общего будничного фона и запомнилось, слегка изменив взгляд. Всего лишь птенец, покрытый растрепанным пухом, с желтым клювом, жадно открытым нараспашку, пронзительно писклявый. И снова мелькнула мысль: я ведь живу в городе, в котором голубей хоть ешь. Но вот передо мной птенец, и пищит он громко и противно, а я ведь никогда раньше не только не видел, но и не слышал их. Ни разу. Эта история случилась давно, детали уже подзабылись, я сменил не один город. Но до сих пор, фотографируя улицы, я заползаю во все щели, забираюсь на все крыши, спускаюсь в подвалы. И самым краешком сознания я высматриваю птенцов голубей. Ищу и не нахожу, превращая их в воображении в полумифических существ, живущих только в моей фантазии. После этого случая я все внимательнее смотрю вокруг и все чаще задаюсь вопросом: а что еще я не замечаю, упускаю, теряю в суете, до повязки на глазах привыкнув к своей жизни.

В это холодное лето мы будем играть в слепых. Мы руками закроем друг другу глаза, узнавая лица наощупь, кончиками пальцев, запоминая их не красивыми, а тёплыми, не умными, а живыми. Мы будем узнавать истории чужих судеб, осторожно проводя губами по причудливым линиям на руках. Мы будем слушать. Мы научимся слышать.