Дмитрий Емец. ШНыр. Седло для дракона

Я давно разучился читать, как читал когда-то в детстве — с безграничной радостью и верой, что все, что я читаю, правда. Кони скачут, трубы трубят. Писатель убил во мне читателя. Сейчас я каждую секунду думаю: тут затянуто... тут убрать бы... тут автор сам в шкурку героя влез, а героя прочь... тут самоповтор... тут пейзажик вставлен из загашника... тут анекдот... тут философия не к месту... а вот тут — стоп! Тут действительно что-то брезжит! Сквозь слова брезжит, сквозь автора! Ради этого ощущения и стоит читать книги!

0.00

Другие цитаты по теме

Бывает, дружишь с человеком, и хорошо дружишь, а после разруживаешься, хотя очевидной ссоры не произошло. И ведь что смущает: как-то незаметно все случилось. Много мелких трещин и каких-то ошибочных взаимных недопониманий привели к разрыву.

Когда я был юн, то много читал. Сотни, тысячи книг! И легко мог представить себя в любой роли. Путешественника, пирата, благородного разбойника! Мое воображение подхватывало меня и несло! Я брал крепости, отыскивал клады, влюблялся сам, в меня влюблялись! Когда ты молод — все роли твои. А теперь я стар, и мне остались только две роли — роль дряхлого босса мафии и роль доброго волшебника. И обе эти роли мне тесны!

Любовь к чтению сближала Ирку с Матвеем. Правда имелось существенное отличие. Ирка, как идеалистка, читала для того, чтобы жить по прочитанному. Багров же потреблял литературу скорее как грамотный складыватель буковок с позиции: «Ну-с, чем вы меня ещё порадуете?». К тому же Ирка читала ежедневно, без пауз, а Матвей запойно. Он мог прочитать три книги за два дня, а потом не читать, допустим, месяц. Новую порцию впечатлений и мыслей он заглатывал жадно и не разбирая, как крокодил добычу, после чего долго — несколько дней или недель — её переваривал.

А вообще к книгам я принюхиваюсь, как кошка к новой еде. Долго, недоверчиво. Отхожу, подхожу, снова отхожу. И только убедившись, что это то, что нужно, начинаю жадно, быстро и неразборчиво заглатывать.

Книга — это вечная мысль. Рука, протянутая через десятилетия и века, когда рядом невозможно найти собеседника.

— Вы тут работаете? — спросила Рина, хотя это было абсолютно очевидно.

— Ну да.

— А флешка? Вы сохраняете на флешку?

— Зачем?

— Ну, жесткий диск может полететь. Пропадет все.

— Да нет, — ответил Воинов рассеянно и, перевернув клавиатуру, подул, вытряхивая крошки. — Когда-то сохранял, трясся, суетился, а теперь нет. Писатель должен быть готов писать вилами по воде или пальцем по песку. Если хотя бы на миг усомнишься, что это не так, то все — смерть. Радость творчества — это когда пишешь вилами по воде и не боишься, что это исчезнет...

— Ни-ко-лай Ле-с-ков, — чуть ли не по слогам прочитал он. — И что? Николай Лесков жив или умер?

— Умер, — сказал Даня.

— Во год какой кривой!

В голосе Макара сквозило бесконечное удивление. Человек умер, а кто-то книжки его читает и вроде как с ним беседует. Во дела! Просто какое-то вызывание духов.

— Писатель тоже имеет право на хандру, — сказал я.

— Если пишет детские книги — то не имеет! — сурово ответила Светлана. — Детские книги должны быть добрыми. А иначе — это как тракторист, который криво вспашет поле и скажет: «Да у меня хандра, мне было интереснее ездить кругами». Или врач, который пропишет больному слабительного со снотворным и объяснит: «Настроение плохое, решил развлечься».

А из чего, в сущности, состоит наша литература? Из шедевров? Отнюдь нет. Если за одно-два столетия и появляется какая-нибудь оригинальная книга, остальные писатели ей подражают, то есть переписывают ее, и в свет выходят сотни тысяч новых книг, с более или менее различными названиями, в которых говорится о том же самом с помощью более или менее измененных комбинаций фраз.

Я не знаю, может ли музыка наскучить музыке, а мрамор устать от мрамора. Но литература — это искусство, которое может напророчить собственную немоту, выместить злобу на самой добродетели, возлюбить свою кончину и достойно проводить свои останки в последний путь