Уже тугие сумерки близки,
Но свет еще за окнами витает.
И я пишу, что снег на досках тает,
Плохим глагольным рифмам вопреки.
Уже тугие сумерки близки,
Но свет еще за окнами витает.
И я пишу, что снег на досках тает,
Плохим глагольным рифмам вопреки.
Над городом полночь в соку
Мерцания звёздных скоплений.
И месяц заснул на боку,
Прижав по привычке колени.
И смотришь сквозь тюля поток
На сполохи лунного газа...
В блокноте останется то,
Что видно душе, а не глазу.
В сквозняка зашифрованный шорох
Ты вложила все то, чем была.
Улетаешь, не путаясь в шторах,
Не ударив о раму крыла.
Он водку пил без вдохновенья,
Стихи без закуси писал,
В крутые лобики коленей
Не ту Елену целовал.
И вновь закат совсем на нет сошёл,
И нечего прибавить и убавить.
И быть поэтом так же хорошо,
Как прикасаться к женщине губами.
Лестницей звуков подняться к словам.
Каждое слово — незыблемый храм.
Точка — всего лишь намеченный пункт,
Чтобы осмыслить проделанный путь.
Осень просится наружу из души.
Я пытаюсь наточить карандаши,
Чтобы тонок был рисунок впечатленья,
Как неслышный звон от падающей тени.
Я лишь тогда чего-то стою,
Когда я строки в строфы строю -
Так на кирпич кладут кирпич.
У Поэта
Шляпа улетела.
(И не диво: ветер в голове!)
Так взлетела, словно захотела
Воспарить в небесной синеве…
Догонять ее не стал Поэт -
Он с обидой закричал ей вслед:
— Ты куда, дуреха!?
Возвращайся!
Не спеши! Хотя бы попрощайся!
Так нельзя!
Ты слышишь или нет?
Я воскликнул: — Ты, наверно, спятил!
С кем ты тут беседуешь, приятель?
Ждешь, что шляпа шляпе даст ответ?
— Безусловно! — отвечал Поэт.
Отчего бы ей не говорить?
Говорить-то проще, чем парить!
— Так-то вот! -
Добавил он со злостью,
И в сердцах поддал беглянку тростью.
Он был прав,
Хоть в логике и слаб.
(Прав — насчет поэтов, а не шляп…)
— Сударыня, кабак — сущность души русского человека. Наше государство. Наша идеология. Любовь, если хотите. Всё сливается в едином угаре, звоне стекла и упоительном запахе солёных огурцов из деревянной кадушки, щекочущим тебе ноздри.
— (Серьёзно кивнув.) Да вы поэт.
— Ах, барышня. Как начертано на стене одной из общественных уборных близ селения Митино, «познать любовь и страсть поклонниц нам здесь, увы, не суждено... Среди говна мы все поэты, среди поэтов мы говно».