Одиночество вещь неплохая, но его нельзя принимать лошадиными дозами.
Я знаю, что одинокая женщина после сорока в Рождество выглядит глупо, но у меня всё хорошо. Главное, прячьте от меня все острые кухонные предметы и закрывайте от меня окна в высотном здании.
У тебя чудесная привычка разговаривать с собой. Это потому что никто не хочет с тобой говорить?
Виссарион был мужчина и знал: можно и нужно спрашивать друзей, почему они несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы...
Это, конечно, чепуха, что в жизни непоправимо только одно — смерть. В жизни непоправимо многое, верней, всё, что переделал бы по-другому, да уже поздно. И всё же очевидней всего непоправимость смерти. Когда чья-то жизнь была частью твоей жизни — если это действительно так, без преувеличений, — то и смерть такого человека тоже часть твоей смерти. Ты ещё жив, но что-то в тебе самом уже умерло и не воскреснет. Можно только делать вид, что ты по-прежнему цел. Потому что оторванный кусок души — это не рука и не нога, и что он оторван — никому не видно.
Одиночество вынуждает нас думать, а мы к думанью непривычны. Сообща мы еще можем как-нибудь проваландаться: в винт, что ли, засядем или в трактир закатимся, а как только останешься один, так и обступит тебя...
— Очень мы оробели, chere madame, — прибавил я. — Дома-то нас выворачивают-выворачивают — всё стараются, как бы лучше вышло. Выворотят наизнанку — нехорошо; налицо выворотят — еще хуже. Выворачивают да приговаривают: паче всего, вы не сомневайтесь! Ну, мы и не сомневаемся, а только всеминутно готовимся: вот сейчас опять выворачивать начнут!
— Чего больше всего боялся Крузо?
— Крузо боялся, что он застрянет на этом острове навсегда и ему придётся заниматься онанизмом.
— Неправильно, Зик. Больше всего он боялся одиночества.
— Да, но вечная жизнь не шла в сравнение с его внутренней агонией одиночества.
— Очень хорошо.
— Как я и сказал, онанизм.
Cлайд с цитатой