Всё забудется с летними грозами
И закружится жизнь не спеша...
Нет той девочки с длинными косами,
Лишь тихонечко плачет душа.
В нотах и мыслях иметь продолжение -
Смысл движенья надрывной души,
Жизнь раскрывает феномен скольжения.
Огнетушение в смерти. Дыши!
Где бы ни были наши близкие, они смотрят на нас. Нашу злость, нашу боль — они видят всё. И, наверное, они плачут вместе с нами. Мы, конечно, не можем вытереть их слёзы, но, живя счастливо, улыбаясь, можем хотя бы остановить их своими ямочками на щеках...
Я нестерпимо, до ожогов души — живу. И вижу высшее проявление бытия в великом контрасте. В единении уродства и красоты, любви и боли, зла и добра, жизни и смерти, рождения и энтропии, тьмы и света, экстаза и агонии. В их слипшемся единстве, в их отчаянном соитии до исступления, до самоотдачи, до самозабвения. Каждую секунду я чувствую беспредельную боль и безграничное счастье. Пик бездны. А человек... Я хочу, чтобы он видел то, что вижу я. Я хочу, чтобы он чувствовал мои злые дары. Я хочу, чтобы все было — здесь и сейчас. Я хочу, вожделею, алчу, жаждую. Это, черт побери, просто сексуально. Ты видел, как бесконечно прекрасно, невыносимо жадно смерть целует жизнь? Как тесно обвивают зачатки распада любое созидание? И здесь твоя гениальность становится моим безумием. Но так и должно быть, отец, по образу и подобию. Так и должно быть.
Душу свою я сделала своим домом (maison son lande), но никогда дом — душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, — душа-дома, для меня немыслимость, именно не мыслю.
Я вглядываюсь в Ваш портрет
Настолько пристально и долго,
Что я, быть может, сбита с толку
И попросту впадаю в бред,
Но я клянусь: Ваш правый глаз
Грустней, внимательнее, строже,
А левый — веселей, моложе
И больше выражает Вас,
Но оба тем и хороши,
Что Вы на мир глядите в оба,
И в их несхожести особой —
Таинственная жизнь души.
Они мне счастья не сулят,
А лишь волненье без названья,
Но нет сильней очарованья,
Чем Ваш разноречивый взгляд.
Жизнь похожа на сад. Чудесные моменты могут случаться, но не могут быть сохранены надолго, разве что в памяти.
Я не хочу причинять кому-либо боль. Я хочу, чтобы мне причиняли боль. Я наслаждаюсь ею. Я хочу увидеть все миры. Оранжевый — улыбки, розовый — холод, голубой — слёзы, фиолетовый — туман, красный — злость. Даже цвет боли. Я хочу все их увидеть собственными глазами. Я хочу, чтобы мне было больно по-настоящему.
А чем жить с душой? Какими сказками, иллюзиями накормить её, чтобы она не выла на этой пронзительной ноте, глядя, как уезжает последний поезд? Какие песни ей петь, какие стихи читать, чтобы согласилась она на сытый корм и тёплый кров и не искала жадно несуществующего неба? Какой болью её измучить, чтобы сделать грубой, чтобы перестала раздеваться под чужими холодными взглядами?
Глаза у него словно бездонные колодцы, а в колодцах – память целых тысячелетий и длинные, медленные мысли. Как будто все, что происходит здесь и сейчас, для него только искорки на поверхности, вроде как блестки солнца на листьях огромного дерева или рябь на воде очень, очень глубокого озера. Мне показалось, будто мы с Мерри нечаянно разбудили дерево, веками росшее и росшее себе из земли. Ну, не разбудили, наверное, потому что оно не совсем спало – оно, если хотите, просто жило само в себе, между кончиками своих корней и кончиками веток, между глубинами земными и небом, и вдруг проснулось – и смотрит на вас так же медленно и внимательно, как все эти бесконечные годы вглядывалось само в себя.
Cлайд с цитатой