Аль Квотион. Запчасть Импровизации

Как иногда хочется — чтобы холодно. Чтобы сердце — до бесчувствия. Чтобы душа — гранитом, бетоном, камнем. Чтобы взгляд — льдом, снегом, инеем. Чтобы не любить, чтобы не больно. Чтобы дышать прозрачным небом и не знать земных страстей. Чтобы не хотеть рук, не искать в оглохшем мире жалкие крохи тепла. Чтобы скалой — в любом шторме, чтобы безразличие вместо всех разбитых надежд. Чтобы уверенный шаг вместо бесполезных попыток, чтобы не гнули и не ломали слова «останемся друзьями». Чтобы любые слова — оставались лишь словами. Чтобы не жить, почти умирая, а умереть, оставшись живым. И иногда почти получается, и уже чувствуешь в груди этот холод, и уже ждешь его, готов к нему... но почему-то мама смотрит на твое лицо и начинает плакать.

13.00

Другие цитаты по теме

И наши души — коридорами для пришлой боли всех людей. Мы плачем полночью за шторами, мы память людных площадей времен тоски, времен отчаянья, не достучавшейся весны, времен утробного молчания всей изувеченной страны.

Но сильной женщины и сильной маме.

Тоже бывает больно, но никто не знает.

Ощущение, будто в груди сверлят огромную дыру, вырезают жизненно важные органы, оставляя глубокие раны, края которых потом долго пульсируют и кровоточат. Естественно, холодным рассудком я понимала: с лёгкими всё в порядке, однако хватала ртом воздух, а голова кружилась, будто отчаянные попытки ни к чему не приводили. Сердце, наверное, тоже билось нормально, но пульса я не ощущала, а руки посинели от холода. Свернувшись калачиком, я обхватила колени руками, казалось, так меня не разорвёт от боли.

В груди было так холодно, что больше уже не болело.

Она пишет дневник бабочки. О грусти иных цветов и улыбке солнца. О быстротечности дня и его огромной важности для живущих до заката. Она пишет дневник бабочки, раскрашивая разноцветной пыльцой сны, которых не видит. Она так трепетно, так живо, так искренне пишет об одном и том же, о своём единственном полёте и ярком ярком свете впереди, в котором она обязательно сгорит, но станет, на миг — самой счастливой. Она рассказывает, как пахнет небо. Она дрожит от восторга и поёт о любви. Она пишет дневник бабочки, а я... я не читаю его. Я курю в окно, давлю в себе приступы тошноты и стараюсь не смотреть ни на эту обшарпанную стену, ни на уродливую иглу, торчащую между больших красивых крыльев.

Вот я и приехал, мама... с праздником. Надо было, конечно, раньше приехать, но я как-то все был занят... Дела какие-то, суета какая-то, все. А помнишь, как я из больницы удрал, чтоб тебя с 8 марта поздравить? Я тогда на медсестре жениться обещал, чтоб она мне куртку с ботинками выдала. И вот тебя уже нет. И сказать некому: «Сыночек, не пей из копытца — козленочком станешь». Женщин много, а сказать некому. Все время ищу такую, как ты, а такой, как ты, больше нет.

Боль творения, в сущности, мелочь, пустяк рядом с муками не-созидания.

Ты пастух звезд. Твои слова — продолжение неба, клей для гаснущих светил, острые иглы, способные пригвоздить свет к упругой поверхности пространства. Движение руки, удар плети, выверенный взгляд... и как красиво, как ровно и идеально фигуры встают на свои места. Солнце — светит. Не дышит, не обжигает, не смеется в приступе безумия, не гаснет, мучительно расплескивая огонь, нет.. Светит. Это его функция. Остальное — излишне. Все правильно, пастух... Так и должно быть. Но мне почему-то становится больно дышать в те ночи, когда над моей головой отголосками чего-то дальнего, давнего, забытого, но очень важного, перестают падать звезды...

Вот я и приехал, мама... с праздником. Надо было, конечно, раньше приехать, но я как-то все был занят... Дела какие-то, суета какая-то, все. А помнишь, как я из больницы удрал, чтоб тебя с 8 марта поздравить? Я тогда на медсестре жениться обещал, чтоб она мне куртку с ботинками выдала. И вот тебя уже нет. И сказать некому: «Сыночек, не пей из копытца — козленочком станешь». Женщин много, а сказать некому. Все время ищу такую, как ты, а такой, как ты, больше нет.