Теплая рука матери на щеке становится для меня доказательством того, что Бога нет. Потому что эта рука, вместе с ее щедрой лаской, со взрослой шершавостью, с запахом мыла и кожи, принадлежит только мне. Чувствовать ее могу я один, и ни один творец, даже самый гениальный, не смог бы придумать ее такой, какой я знаю эту руку сейчас. Есть то, что нельзя замыслить, невозможно предугадать, можно только прожить.
Невмоготу так тонко чуять жизнь, что даже океан в своем наречии вдруг говорит: иные рубежи не больше неба, легшего на плечи.
У нее футболка сбилась набок, и, как боровик после дождя, выглянуло на свет одно плечо. Казалось бы, плечо — какой пустяк, какая мелочь, мало ли чужих плеч в нашей жизни. Но я всматриваюсь в него, потому что сейчас это эпицентр моей жизни. Всматриваюсь до посинения, потому что не знаю, что можно сказать. И открываю для себя новую науку. Географию плеча. Это ведь целый огромный мир, старинная пиратская карта, где родинками помечены клады поцелуев, где у каждой царапинки, каждой шероховатости своя история рождения, взросления, становления. А яростно-алый цвет крови под тонкой кожей не дает проступать глубинно-синему цвету души.
Я нестерпимо, до ожогов души — живу. И вижу высшее проявление бытия в великом контрасте. В единении уродства и красоты, любви и боли, зла и добра, жизни и смерти, рождения и энтропии, тьмы и света, экстаза и агонии. В их слипшемся единстве, в их отчаянном соитии до исступления, до самоотдачи, до самозабвения. Каждую секунду я чувствую беспредельную боль и безграничное счастье. Пик бездны. А человек... Я хочу, чтобы он видел то, что вижу я. Я хочу, чтобы он чувствовал мои злые дары. Я хочу, чтобы все было — здесь и сейчас. Я хочу, вожделею, алчу, жаждую. Это, черт побери, просто сексуально. Ты видел, как бесконечно прекрасно, невыносимо жадно смерть целует жизнь? Как тесно обвивают зачатки распада любое созидание? И здесь твоя гениальность становится моим безумием. Но так и должно быть, отец, по образу и подобию. Так и должно быть.
Нам этой тишины — на все века, и я молчал, и ты со мной молчала, но простиралась божия рука как будто бы сквозь нас — багряно-алым.
Жить с этой женщиной... Как объяснить это состояние? Оно похоже на эфемерное чувство, когда в мире безжалостно лютует вечная зима, а ты сидишь возле жаркого камина и смотришь в огонь, слушаешь его уютное потрескивание и... счастлив.
Иду домой, ветер бьет в ребра, а во мне ширится чувство какой-то парусности. Словно именно сейчас, стоит лишь слегка подпрыгнуть — и полечу я в небо. Туда, где облака мнутся, пожирают друг друга и рождают новые. Так и полечу — нелепым воздушным шаром в грязных ботинках с портфелем в руке. И чувство это такое сильное, почти как уверенность. Вот только не прыгну я. Потому что не полечу. А прыгающий на улице мужчина моих лет смотрится глупо. Так и иду дальше, а неосуществленный этот прыжок скручивает мерно зудящее раздражение в тугую пружину, натягивает курок будущего.
Но если говоришь, то говори без грубого и шаткого обмана: нас только двое посреди огромного, как небо, океана.
Ты помнишь пушистое белое время?
Твой певческий мир был пока что не создан,
ты ранней душою тянулся за всеми.
Ты помнишь, как мама баюкала звезды?
И в мире я — над пропастью во ржи. А в пропасти — глобальная кастрация ума и чувств. Постой, останься тут. Бог умер? Скальпель. Свет. Реанимация. Рот в рот. Вдыхая жизнь и красоту.
Она фыркает и хихикает, падая в подушки. На стене беззвучно поет гитара, рисунки на стенах оживают в наших глазах, она утыкается лицом мне в грудь, а я лежу и думаю, что рай, наверное, должен быть сделан из таких маленьких комнат, в которых живут своей жизнью маленькие, счастливые люди. Такие, как мы. И, пожалуй, это был бы обычный день, один из, ничем не примечательный. Если бы не одно но: мы лежим в залитой солнечным светом комнате, когда за окнами — ночь.
Cлайд с цитатой