Любимая, спи...
Во сне улыбайся.
(все слёзы отставить!),
цветы собирай
и гадай, где поставить,
и множество платьев красивых купи.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть её,
увидели страдание твоё.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Любимая, спи...
Что причина бессоницы?
Ревущее море?
Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
а просто моя?
Спасибо женщинам,
прекрасным и неверным,
за то,
что это было всё мгновенным,
за то,
что их «прощай!» —
не «до свиданья!»,
за то,
что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды.
В глазах твоих — насмешливость,
и в них приказ — не смешивать
тебя с той самой бывшею,
любимой и любившею.
Но — это дело зряшное.
Ты для меня — вчерашняя...
И как себя поставишь ты,
и как считать заставишь ты,
что там другая женщина
со мной лежала шепчуще
и спрашивала шепотом:
«А что потом? А что потом?»
И Паганини... Он скрипку роняет,
Слыша каприччио в рокоте волн.
Сцена надеждами вновь озаряет
Ноты расстроенных флейт и валторн.
Нем Паганини. Струна безнадежна.
Но наступает прощания час...
Женщина плачет так тонко, так нежно,
И хризолиты струятся из глаз.
Узкими пальцами трогает розу,
И, отразив торжество красоты,
В трещине зеркала рушится проза
И вырастает крыло высоты.
Ангелом рвётся из рук его скрипка,
В воздухе реют дворцы — всё она!
Льётся эфир, будто не было крика.
Тайна бессмертия разрешена.
Он заваривал чай из звезд и ругал повседневщину, рисовал в траве портрет из своих следов, говорят, он любил горожанку, простую женщину, и вписал ее в вечность посредством обычных слов.
Женщина яблоко ела.
Летело над крышами время.
Весна на ногах своих длинных
бежала, смеясь, как девчонка.
Женщина яблоко ела.
У ног её море рождалось.
Солнце её золотило,
заставляя светиться тело.
От волос её воздух струился.
А земля была — зелень и розы.
Синевы победное знамя
против смерти весна поднимала.
Женщина яблоко ела.
Весна величавым жестом
раскрывала ладонь: кружились
в лазури цветы и рыбы.
Ревел, подбираясь ближе
в венке из лимонных листьев,
ветер быком незримым.
Мирт пылал, как белое пламя.
И южное море сияло,
словно лицо любимой.
Женщина яблоко ела.
Мерцали звезды Гомера.
Летело над крышами время.
Резвились в воде дельфины.
Женщина яблоко ела.
Клюгенау улыбнулся:
— А вы не смейтесь… Я вам не сказал, что влюблён, но чистый облик женщины возбудил во мне желание жертвовать для неё. Поймите, что в любви никогда нельзя требовать. Мальчик бросает в копилку монеты и слушает, как они там гремят. Когда-нибудь он вынет оттуда жалкие рубли. Я же хочу бросить к ногам женщины не копейки — разум, страсть, мужество, долготерпение, надежду и, наконец, самого себя. Неужели, Карабанов, эти чувства могут прогреметь в её сердце, как копейки в копилке?
Я ревности не знал.
Ты пробудила
её во мне, всю душу раскровя.
Теперь я твой навек.
Ты победила.
Ты победила тем,
что не моя.
Cлайд с цитатой