Не могу понять тех писателей, которые уехали. Россия — рай для писателей. Но я никак не пойму читателей, которые здесь остались. Россия — ад для читателей.
Поправка дорог, одна из самых тягостных повинностей, не приносит почти никакой пользы и есть большею частью предлог к утеснению и взяткам.
Такие события, как гибель Пушкина, уход Льва Толстого, внезапно открывают, сколь много значат в истории, культуре не только их творения — их личности!
То, что переживаем мы сейчас, должно окончательно вывести нас из замкнутого существования. Пусть сейчас мы еще более отбрасываемся на Восток, но в конце этого процесса мы перестанем быть изолированным Востоком. Что бы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в мировую ширь. Россия — посредница между Востоком и Западом. В ней сталкиваются два потока всемирной истории, восточной и западной. В России скрыта тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать. Но тайна эта связана с разрешением какой-то темы всемирной истории. Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры. И потому такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это — нашего стиля книга.
Есть целый слой писателей, чрезвычайно любящих приписываться печатно в дружбу к великим, но умершим писателям.
В глобальном мире, , место России – среди других крупных самостоятельных величин. В отличие от Советского Союза и современных США или Китая нынешняя Россия – не сверхдержава, не мировой или континентальный гегемон и не претендент на такую роль. Она великая держава не потому, что способна контролировать других и навязывать им свои нормы, правила и решения, а благодаря высокому уровню самодостаточности и собственной устойчивости к внешнему воздействию, а также, что очень важно, благодаря принципиальной способности производить глобальные публичные блага, такие как обеспечение международной безопасности, международного правосудия и миротворческого посредничества.
Я размышлял о своей миссии в это угрюмое, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так настойчиво пытался задушить при его рождении и которое вплоть до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что должен был я сказать им теперь?
Я прибыл в Кремль и впервые встретился с великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином, с которым в течение следующих трех лет мне предстояло поддерживать близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения.
Для российского самосознания эрос никогда не стоял на главенствующем месте ( в отличие, скажем, от самосознания французского). И «эротика» в российской культуре не оставила сколько-нибудь заметного следа ( в отличие от той же французской культуры). Российское самосознание опьянено совершенно иным эросом — эросом установления-изменения общественных (и межличностных) иерархий, эросом «социальной справедливости».
Родиться бы мне в России, в XIX веке, каким-нибудь графом, может и писал бы тогда получше, конечно, не как Достоевский, но все-таки.
Cлайд с цитатой