Все рвутся в Питер, словно дикари.
Вам что, своих дождей и камня не хватает?
Те, кто живут здесь, вымирают изнутри,
Других же это просто вдохновляет.
Все рвутся в Питер, словно дикари.
Вам что, своих дождей и камня не хватает?
Те, кто живут здесь, вымирают изнутри,
Других же это просто вдохновляет.
Я могу скучать по тебе словами, фразами и целыми городами. Порой о тебе говорят люди, чужие совсем люди, вывески и пару реклам...
Я могу скучать по тебе сутками, царапаться кошками и растворяться в ночных витрах. Обнимать тебя страницами, снами и удерживать на волоске.
Я хожу по улицам волком, стараюсь выследить «нашести» запах.
Бесполезный рефлекс приютился,
Как и то, что ты не со мной.
Вместо «сохранить на века» мне говорят «рви».
Я хватаю тебя за руки,
а внутри прошу: «отпусти»...
Эти встречи считать подарками -
Что пред каменным львом заискивать.
Не сутулясь бродить под арками,
Или дождь в свои вены впрыскивать.
Петергоф обнимать в подрамники
И высматривать птичье пение
Там, где листья плывут подранками
Вслед фонтанному откровению.
Всё пастелью тумана смажется,
Всё насытится вдохновением,
И слеза на щеке не кажется
Ни судьбою, ни преступлением...
Девушки измеряют свою любовь в прыжках во вдохновение.
Да-да, присмотритесь, если она вдруг начала печь кексы, искать новые шторки, фотографировать, писать или выводить узоры на своем маникюре, то эфир уже растворился и бесконтрольные всплески потеряли всякую цель.
Это новое состояние — истинное женское.
Такое некое творчество чувств: чистое, яркое и ювелирно коварное.
Я падаю в иные пространства,
в посторонние смыслы,
в мистические рубежи.
Мне, знаете, как-то комфортнее, когда рядом со мной ни души.
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы, бойся вдохновенья...
Оно — тяжёлый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
Эта цепь случайных и непреднамеренных событий сводит меня с ума.
А вы все время мне тычите, ведя за собой не туда.
Город, где я не был счастлив, к несчастью, ни разу -
Всё как-то на нервах, наверно, уже не добиться любви никак.
По Питеру надо скакать на лошадке, начистив кирасу,
А мы-то плетемся в немытых такси
Да несвежих воротничках...
Я не спала, кажется, все двадцать семь полных лет.
Училась, писала, врала. Искала тайный ингредиент.
Иногда казалось — нашла.
Искала себя у чужих,
Искала себя в других лицах.
А затем устала и жить стала в мужских глазницах.
Сидела в дверях, у дверей. Ждала какого-то часа.
Наверное, я, как и все, обычная серая масса.
Отражалась в окнах напротив, они отражались во мне.
Мне было, в общем-то, пофиг на всё, что было не мне.
Сейчас за окном не дождливо, и кажется, стало темно.
В кружке плескается жижа, а ей бы пошло так вино.
Окон напротив нету.
В соседней стране война.
Мне снова как будто бы восемь.
Мне вновь не сомкнуть глаза.
Само слово Революция почти под запретом. Фигура умолчания. Музей, весь город, да и вся страна теперь — территория реставрации, реакции. Отъевшимся пузом торговый город Санкт-Петербург вытесняет последние воспоминания о Ленинграде. Подобно бетону, схватывается и застывает новая мифология. Будто и не стреляла никогда «Аврора», не размахивал наганом матрос Железняк, не мёрз караул перед Смольным. Октябрь? Историческая ошибка. Не вспоминайте. Какие-то неведомые, сатанинские, чёрные силы ворвались в Зимний, чтобы, осквернив его сияющие залы, на 70 лет погрузить всю страну в воронку ужаса и страданий, а потом навсегда исчезнуть.