У меня было тайное соображение, что соблюдение орфографических законов как-то связано с уважением нравственных, — но это так же наивно, как полагать, будто человек законопослушный всегда становится образцом морали. Я столько знал отъявленных мерзавцев, никогда и ни в чем не преступивших закон... В общем, думал я, думал — и пришел только к одному: грамотность — это свидетельство покорности. Что вот, мол, готов человек к послушанию.
Я хотел бы полной свободы, но она нужна мне лишь для того, чтобы с максимальной изобретательностью и упорством принуждать к чему-либо самого себя. Я хотел бы измысливать себе новые и новые трудности — но так, чтобы никто не ограничивал меня в моем изощренном самомучительстве.
Есть милосердие природы или истории, по чьему попущению голод всегда сопутствует великим катаклизмам: голодный воспринимает мир как во сне, он слишком сосредоточен на мысли о пище и не успевает задуматься об ужасе происходящего. Если б не голод — очевидцы Столетней войны или нашего Смутного времени попросту сошли бы с ума, глядя на дело рук своих, — но совесть их молчала, ум спал.
Можно было поместить пролетариев во дворцы, кормить четырежды в день и купать в ваннах с розовыми лепестками, — и все равно темой их бесед оставалось бы пьянство, бабы и собственные телесные недомогания. Но можно ввергнуть интеллигента хоть в геенну — он и там немедленно поссорился бы с другим интеллигентом из-за толкования строчки Гегеля.
Начиная борьбу, вы автоматически перенимаете черты людей, которые вам ненавистны, и очень скоро перестаёте отличаться от них. Первым гибнет то, за что вы боретесь, а без него ничто не имеет смысла.
Надежда парализует. Человек надеющийся живет как иные сидят в приемной у дантиста. Он боится пошевелится и сам не скажет, на что, собственно, уповает. Больно будет все равно. В надежде есть что-то умоляющее.
Но еще более омерзительны люди, не способные обольщаться и на заре каждой новой эпохи мрачно предрекающие новое падение нравов; искренний скептик вызывает сострадание, но большинство скептиков заботится лишь о собственной правоте. Это самодовольные, любящие покушать существа, чей скепсис, распространяемый на всё человечество вкупе с его прошлым и будущим, обычно испаряется, когда заходит речь о карьере и рационе самого мыслителя. Правда, аппетит некоторых мыслителей есть лишь следствие глобального пессимизма, желание жрать у них вызывается причинами метафизическими — всё дрянь, так хоть нажремся.
Нам, филологам, было, конечно, всегда понятно, что орфография есть вещь условная и меняющаяся во времени; но широкие круги грамотных людей считали её покоящейся на каких-то незыблемых основаниях.
У христианских стран, или европейских, если угодно, есть история христианская, или европейская. Российская же история — естественная, движущаяся сама собой, ибо в развитии ее народ не принимает ни малейшего участия... История наша есть процесс неразрывный, циклический, и все, простите меня, революционеры помогают ему не более, чем мужик разводящий костер на льду, помогает весне. Лед сам собою стает в нужное время, а великим революционером назовут того, кто разведет костер на льду в марте месяце. Совпадение, не более.
Но когда дают приказ, ты его обсуждать не должен. Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А зачем? Надо делать, все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие.
Cлайд с цитатой