Но когда дают приказ, ты его обсуждать не должен. Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А зачем? Надо делать, все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие.
Есть версия, что мы с самого начала все знаем, но не во всем себе признаемся. Познание мира — это, в сущности, признание самим себе, что все так и есть; некоторые всю жизнь не могут согласиться.
У хорошего человека не бывает много близких. Он понимает, что ваш мир вещь ненадежная, и старается не заводить лишней родни, которая была бы слишком от него зависима. Зависимые нужны людям дурным, слабым, боящимся остаться с собой наедине. Приличные люди одиноки, им нужны, как правило, три-четыре человека.
Каждый ведь изобретает тот мир, в котором ему легче. Что такое все эти картины мира? Это просто системы такие, при которых удобно было жить Марксу, Смиту или Пепеляеву какому-нибудь, который сидит у себя на чердаке и в самодельный телескоп на звезды смотрит... Есть ковер, в нем нитки, каждый тянет за ту, которая ему больше нравится. А на самом деле пестрота и ноль смысла. Мне, может, приятно думать, что сейчас катастрофа, потому что я всю жизнь изучаю катастрофы и то, что остается. А вам приятней полагать будто все это ради вас и ваших единственных слов. Я только вижу пока, что тот мир, который был, — кончился, что он уперся в стену и что стена эта одинакова хоть у нас, хоть у французов, хоть у мексиканцев. Народовластие — тупик, власть монарха — тупик еще больший, и значит, надо вывести таких, которые могут вовсе без власти или которым чужда сама мысль об иерархии... Так, будут ползать, каждый сам за себя...
Я хотел бы полной свободы, но она нужна мне лишь для того, чтобы с максимальной изобретательностью и упорством принуждать к чему-либо самого себя. Я хотел бы измысливать себе новые и новые трудности — но так, чтобы никто не ограничивал меня в моем изощренном самомучительстве.
— Когда на тебя падает любовь, ты ничего не можешь сделать, раз — и всё. А потом она что-то такое с тобой делает, после чего ты уже не можешь с ней жить. Как в ракете. Выводит тебя первая ступень на орбиту, а потом отваливается.
— Очень печально.
— Конечно, печально. Бывают такие дурацкие ракеты — так и продолжают летать с первой ступенью. Но они плохо летают, и вообще это всё никуда не годится.
Противны влажные, жирные люди, не могущие себя блюсти. О какой душевной чистоте говорить тому, в ком нет физической собранности?
Природа знает примеры взаимопомощи и примеры борьбы за выживание, она гениально непоследовательна и этим неотразимо обаятельна. Природе нельзя верить, ее смешно наделять душой и мыслью. Душа и мысль даны только нам, и если в погоне за величием природы мы подражаем ее равнодушию и жадной, ползучей воле к жизни, единственным доступным нам величием становится величие зверства.
— Кстати, а ты не знаешь... Вот у нас с тобой так весело начиналось, правда?
— Ага. Очень весело и легко.
— А сейчас так все грустно и страшно. Ты не знаешь, это обязательно?
— Вообще обязательно, — кивнул Игорь. — У нас это еще на первом курсе объясняют. Ведь несчастная любовь — это что? Это первый, в сущности, класс. Страдания для дураков. Настоящие страдания — это когда счастливая. Вот тогда все уже очень серьезно.
Больше всего на свете бойтесь правых и правоты. Правоты бойтесь и святости. Морали бойтесь, подлой их морали, для того только им нужной, чтобы холить себя. Мораль они придумали, чтоб себя любить, а ближнего унизить. Никакой нет морали. Скажешь такое при дураке — и будешь смрадный грешник, но вы-то поймете. Какая мораль у людишек, ежели все умрут и всех жалко?
Мы молоды, пока живем в «одном формате» с нашими детьми. Пока те, кому 25-35 любят нас за то, что мы клевые, а не потому, что мы родители. Пока их любовь к нам свободна от снисходительности и терпения медсестры или сиделки.
Cлайд с цитатой