Ничем нельзя оправдать, когда кто-то решает за других, что для них хорошо или плохо.
Отрицание — самый незаметный вид предательства.
Ничем нельзя оправдать, когда кто-то решает за других, что для них хорошо или плохо.
Единожды предав – предаст не раз,
Единожды солгав – солжет и дважды,
Хоть ложь не выставляют на показ,
Но избежать ее не сможет каждый.
Предательства, глотая горький яд,
Надеемся, оно не повторится,
Не понимая, тот, кто виноват,
Предаст еще, воздавши нам сторицей.
Предательство стараются прикрыть,
Но не сокрыть того, что очевидно,
И вряд ли сердце сможет позабыть
Поступки, за которые нам стыдно.
Бывает ложь во благо иногда,
Но чаще та, что трусость прикрывает,
Лишь, правда, пробиваясь сквозь года
Из толщи лжи наружу выползает.
Предательство в предательстве умрет,
И ложь об ложь когда-то разобьется,
И лишь судьбою выставленный счет -
По полной всем оплачивать придется.
Что за проклятье болеть в детстве или в юности! Уличное приволье доносится из-за окна, со двора лишь приглашенными звуками. В комнате же толпятся герои со своими историями из книжек, прочитанных больным ребёнком. Жар, притупляя чувство реальности, обостряет фантазию и открывает в привычном окружении нечто чужое и странное; в узорах гардин мерещатся жуткие чудовища, они корчат рожи с рисунка обоев; стулья и столы, шкафы и этажерки превращаются в груды скал, причудливые сооружения или корабли, до которых вроде бы рукой подать, но в тоже время они оказываются где-то далеко-далеко. А долгими ночными часами слышатся то бой часов с церковной башни, то тихий рокот проезжающей машины — отстаёт фар скользит по стенам и потолку. Часы без сна — но это не значит, что им чего-то не хватает, наоборот. Они переполнены томлением, воспоминаниями, тревогами, смутные желания сплетаются в лабиринт, где больной теряется, находит себя вновь, чтобы заплутать опять. Это часы, когда все становится возможным — и хорошее, и дурное.
Одиссея — это история движения, одновременно целенаправленного и бесцельного, успешного и тщетного.
Наверное, так бывает со старыми супругами, подумалось мне: жена продолжает видеть старого мужа таким, каким он был в молодости, и для него она продолжает сохранять прежнюю молодость и привлекательность.
Не знаю, какой диагноз ставят врачи человеку, который не мерзнет тогда, когда должен мерзнуть.
У нас не было своего общего мира, в своей жизни она отводила мне то место, которое сама считала нужным. С этим мне приходилось мириться. Если я хотел иметь или хотя бы только знать больше, то это было связано с определенным риском. Когда в какой-нибудь из наиболее умиротворенных моментов наших встреч, я, движимый чувством, что сейчас все возможно и все дозволено, спрашивал ее о чем-нибудь личном, то могло случиться, что она, вместо того, чтобы просто отмахнуться от моего вопроса, уклонялась от прямого ответа на него: «Ну и любопытный же ты, парнишка!»