С тех пор у меня внутри начался самый страшный и странный зуд — я никак не мог почесать собственную душу.
Душа — под музыку — странствует. Странствует — изменяется. Вся моя жизнь — под музыку.
С тех пор у меня внутри начался самый страшный и странный зуд — я никак не мог почесать собственную душу.
Душа — под музыку — странствует. Странствует — изменяется. Вся моя жизнь — под музыку.
Всю свою жизнь я тренировался, но как бы ты ни был умен, тебе нужен тренер. Ты должен ходить в спортзал, чтобы тебя оценивали и тобой руководили. Нельзя тренировать самоё себя. Также я отношусь к церкви. Церковь — это спортзал для души.
Мне достались мамины глаза — все так говорили. А меня это пугало; я боялся, что вместе с глазами унаследовал и то, что за ними кроется, — то, из-за чего она верила, будто может не только разговаривать с мертвыми, но и курить с ними в ванной комнате.
Душа порой бывает так задета,
что можно только выть или орать;
я плюнул бы в ранимого эстета,
но зеркало придется вытирать.
Цезарь улыбнулся мне, показав белейшие, совершенно безупречные зубы — Я не думал, что у психов такие бывают.
— Хорошие зубы, — похвалил я.
— Тебе нравятся? — поинтересовался он и вытащил их изо рта.
Мне ничего не стоит преодолеть свою усталость, потому что на душе у меня так хорошо. Здесь, в полном уединении, на расстоянии многих миль от людей и их жилищ, я испытываю детскую радость, и моего беззаботного настроения тебе не понять, если кто-нибудь не объяснит тебе его.
Когда я мрачен или весел,
Я ничего не напишу.
Своим душевным равновесьем,
Признаться стыдно, дорожу.
Пускай, кто думает иначе,
К столу бежит, а не идет,
И там безумствует, и плачет,
И на себе рубашку рвет.
А я домой с вечерних улиц
Не тороплюсь, не тороплюсь.
Уравновешенный безумец,
Того мгновения дождусь,
Когда большие гири горя,
Тоски и тяжести земной,
С моей душой уже не споря,
Замрут на линии одной.
Я очень рада, что в мою душу заглядывает только бог и что люди не могут этого сделать.