— Наши, говорят, уже в Грохуве. Завтра с утра пойдете в наступление вместе с пехотой. Поосторожнее…
— Обязательно будем осторожно… — засмеялся Григорий. — Одна мама говорила летчику: «Летай, сынок, низко и не быстро».
— Наши, говорят, уже в Грохуве. Завтра с утра пойдете в наступление вместе с пехотой. Поосторожнее…
— Обязательно будем осторожно… — засмеялся Григорий. — Одна мама говорила летчику: «Летай, сынок, низко и не быстро».
— Ты можешь спать здесь. Я лягу у двери и никого не пущу. — Он опустился на колени у ее ног и говорил, поднимая к ней свое лицо.
— И сам не войдешь? — спросила она с иронией.
— Нет. Даю слово. Я ведь говорил тебе, что полюбил Ханю, только ее одну. А как теперь узнать…
Лидкино лицо изменилось, застыло в злобной усмешке.
— А ты напиши. Почтальон разберется. Но, чтобы ты потом не ошибался, пусть она покрасит левое ухо зеленой краской…
Саакашвили встал, обнял Янека за плечи и закончил: — Кто хочет найти, тот находит, да еще в награду судьба на часах его жизни время назад переводит.
Саакашвили схватился за голову и быстро заговорил:
— По-грузински читаю, по-русски читаю, по-польски почти все читаю. На глазах девушки ничего не могу прочитать!
— Теперь понимаешь, Янек? — спросил Семенов. — Если бы ударили вчера, или сегодня, или даже за несколько минут, гитлеровцы могли бы подтянуть резервы или отступить.
— Я ему рассказывал, — вставил довольный Григорий, — если в шишку ударишь обухом топора, то только ветка закачается. Хочешь орех разбить, бей его на чем-нибудь твердом. Вот и сейчас, когда они окружены…
За деревьями лежали пестрые поля, нарезанные узко, как полоски из цветной бумаги. Война прошла здесь так быстро, что не успела их выжечь.
— Вот смех! — удивленно восклицал Саакашвили, привыкший к необъятно широким полям в Советском Союзе. — Шагнешь один раз — картошка, шагнешь другой — рожь растет, еще шаг — и в капусту попал.
— Война не окончена. А солдатский день бывает подчас как целый год мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и…
Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать слово, которое солдаты на фронте стараются не произносить вслух. О смерти говорилось — «она». Так раньше, в очень давние времена, люди избегали произносить имена грозных богов, боясь их рассердить.
Слушая проводника, Янек вспомнил слова командира бригады: «Где мы — там граница родины». Только сейчас он понял смысл этих слов: свободная Польша простирается до того пня на просеке, где стоит советское орудие, до окопа их танка. Впереди — узкая полоска ничейной земли, а дальше на запад — гитлеровцы. Если фашистов отбросят хотя бы на сто метров — освобожденная территория родины увеличится; если же отступят — она станет меньше.
Немного можем мы сделать для погибших — только помнить и жить так, как они бы этого хотели.
Елень наклонился к нему и так же тихо сказал:
— Нужно верить. С человеком всякое в жизни случается. Может, его кто обкрадывал, и он теперь… А если бы и мне не поверили? А ведь верят.