тревога

У белых слишком сильно развито представление о будущем. Не думать, принимать настоящее и гнать прочь тревогу!

Как же кончается все там, где начинается тревога о тебе...

Искра — это бред. Мужчины придумали эту искру, чтоб не звонить вам, держать вас в недоумении, чтоб потом убедить вас, что ваши тревоги и страх и есть та самая искра! И вы на это ведётесь, верите, и вам это нравится. Нравится, потому что вы без ума от переживаний — они вам необходимы.

Вам знакомы Вороинские пруды — Вы говорили, что они похожи на куски облачного неба, упавшего на землю и стремящиеся вновь подняться вверх туманом. Ребёнком я боялся этих прудов. Я уже тогда понимал, что во всём есть тайна и пруды, как и всё остальное, как покой, как тишина, являют нам только свой внешний покров и что самый страшный обман — это обманчивость безмятежности. Когда я вспоминаю детство, оно представляется мне великой безмятежностью у порога великой тревоги, какой предстояло стать всей моей жизни.

Жизнь можно представить как череду переходов от одних тревог к другим и замену старых желаний новыми.

Дети всегда разделяют тревогу своих близких, чувствуют любую беду и надвигающийся переворот в их доме...

У белых слишком сильно развито представление о будущем. Не думать, принимать настоящее и гнать прочь тревогу!

Как же кончается все там, где начинается тревога о тебе...

Искра — это бред. Мужчины придумали эту искру, чтоб не звонить вам, держать вас в недоумении, чтоб потом убедить вас, что ваши тревоги и страх и есть та самая искра! И вы на это ведётесь, верите, и вам это нравится. Нравится, потому что вы без ума от переживаний — они вам необходимы.

Вам знакомы Вороинские пруды — Вы говорили, что они похожи на куски облачного неба, упавшего на землю и стремящиеся вновь подняться вверх туманом. Ребёнком я боялся этих прудов. Я уже тогда понимал, что во всём есть тайна и пруды, как и всё остальное, как покой, как тишина, являют нам только свой внешний покров и что самый страшный обман — это обманчивость безмятежности. Когда я вспоминаю детство, оно представляется мне великой безмятежностью у порога великой тревоги, какой предстояло стать всей моей жизни.