Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он делает, не осознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного — хоть на минуту избавиться от неё и не попасть в этот ужасный мир, где он провёл весь день и где он только что в самом ужасном и отвратном из всех зелёных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал тяжёлый и холодный ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил.
Митина любовь
Быстро пролетело то незабвенное лёгкое время, когда они только что встретились, когда они, едва познакомившись, вдруг почувствовали, что им всего интереснее говорить (и хоть с утра до вечера) только друг с другом, — когда Митя столь неожиданно оказался в том сказочном мире любви, которого он втайне ждал с детства, с отрочества.
Что это значит вообще — любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что слышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точно определяющего её слова. В книгах и в жизни всё как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на то, ни на другое.
— А я не представляю себе любви без ревности. Кто не ревнует, тот, по-моему не любит.
— Нет, мама, — сказала Катя со своею постоянной склонностью повторять чужие слова, — ревность это неуважение к тому, кого любишь. Значит, меня не любят, если мне не верят, — сказала она, нарочно не глядя на Митю.
— А по-моему, — возразила мать, — ревность и есть любовь. Я даже это где-то читала. Там это было очень хорошо доказано и даже с примерами из Библии, где сам бог назывался ревнителем и мстителем...
А я не представляю себе любви без ревности. Кто не ревнует, тот, по-моему, не любит.
С этим чувством я покупала билет в Ростов, где живет моя сестра Шура. Одна дама из Минкульта давным-давно объясняла мне научную силу «зигзага», петли в сторону. Когда все вываливалось из рук, мол, самое время купить билет. Я дала отбой панике и пошла покупать.
— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему, всё так дурно во мне! И чего ты, наконец, хочешь от меня?
Но он и сам не понимал, за что он любил её, хотя чувствовал, что любовь его не только не уменьшается, но всё возрастает вместе с той ревнивой борьбой, которую он вёл с кем-то, с чем-то, из-за неё, из-за этой любви, из-за её напрягающей силы, всё более возрастающей требовательности.
— Ты любишь только моё тело, а не душу! — горько сказала однажды Катя.