Книга одиночеств

А сам мёртвый-мёртвый. И завтра рано вставать, потому что воскресать позовут.

Бог нужен не затем, чтобы наладить быт, а затем, чтобы быть где-то рядом, когда не только стены персональной башни рухнут к чертям собачьим, но и земля из-под ног, и небо вдребезги и сердце вдрызг.

Глупо полагать себя в безопасности, когда вокруг ничего не грохочет, не каплет и не колется; еще глупее полагать себя в какой-то особенной, из ряда вон выходящей опасности, когда грохочет и колется. Мне рассказывали о человеке, который умер, подавившись собственной слюной — чего ж еще?

Истекать кровью мне совсем не с руки. Не с обеих рук, ни с левой, ни с правой.

Меня, в общем, не надо бы любить. Дурное это дело. В качестве объекта любви я существо сомнительное, ненадёжное и малопривлекательное. Было бы из-за чего рвать сердце в клочья.

Но вот, любят меня зачем-то чужие, в сущности, но прекрасные люди. Сижу, штопаю теперь своё сердце.

Бывают такие дни, события которых лучше бы записать подробно, слово в слово, близко к тексту, делу и телу, а потом вычеркнуть на фиг. Словно и не было ничего.

Если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет.

(...) почти всякий человек жаждет быть свидетелем чуда.

И хрен кто согласится быть его непосредственным участником.

«Однажды свинью резали. Меня тогда со двора прогнали, чтобы не смотрел».

Пауза. Добавляет.

«Лучше бы они меня прогнали, когда жизнь свою жили. На такое детям действительно смотреть нельзя».

Я — чрезвычайно толерантное существо.

И не дай бог существу менее толерантному встретиться на моем пути. Убью голыми руками, без суда и следствия. Долго, долго буду потом пинать заскорузлыми ступнями бездыханное тело, плевать в него густой от гнева слюной и вербально злопыхательствовать.

А потому что толерантнее надо быть.