Голубь в Сантьяго

Под кожей у любого человека

в комочке, называющемся сердце,

есть целый мир, единственно достойный

того, чтоб тратить краски на него.

Туда фотограф никакой не влезет.

Запечатлеть невидимое надо.

Художник не подсматриватель жизни,

а сам её творенье и творец.

Смерть многолика... У самоубийства

не может быть всего одна причина.

Когда за что-то зацепиться можно,

нам не конец. А не за что — конец.

У смерти может быть одновременно

лицо толпы, лицо самой эпохи,

лицо газеты, телефона, друга,

лицо отца, учительские лица.

У смерти может быть лицо любимой

и даже нашей матери лицо.

Внутри большой истории Земли

есть малые истории земные.

Их столько, что историков не хватит.

А жаль.

Самоубийственно всё знать,

но и незнанье как самоубийство,

лишь худшее — трусливое оно.

Жизнь без познанья — мёртвая трибуна.

Большая жизнь из жизней состоит.

История есть связь историй жизней.

Народ, народ... Затрёпанное слово,

которым очень любят спекульнуть

сидящие на шее у народа,

привыкшие болтать с трибун о том,

как нежно они любят эту шею.

Единого народа в мире нет.

Всегда в любом народе — два народа,

те, что сидят на шее у других,

и те, кто эту шею подставляют.

А надо разучиться подставлять.

И если кто-то где-нибудь несчастен -

в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, -

то всё равно он права не имеет

себя убить. Безвыходности нет.

Усталость самого измученного тела

легка в сравнении с усталостью души,

но если две усталости сольются

в одну, — то и заплакать нету сил,

а плакать хочется особенно — когда

устал настолько, что не можешь плакать.

Не сразу умирает человек,

а по частичкам — от чужих болезней,

таких, как равнодушие, жестокость,

тихонько убивающих его.

Но горе человеку,

если он

болезнями такими заразится, -

тогда не только мёртвым стал он сам,

но, пребывая мёртвым, умерщвляет.