Маркус Зусак

Он мучительно сходился с людьми, не умел сразу себя показать: предпочитал надеяться на большее – найти того, кто его разглядит.

Он [противник] может убивать тебя сколько ему вздумается – но ты не дашь себя убить.

О том, как годы лезли в гору, я могу рассказать вот что.

У каждого была своя жизнь.

Люди, как мне кажется, забавно признаются.

Мы признаемся почти во всем, но важно лишь то, о чем мы умалчиваем.

Как ты покинешь дом, не понимая, откуда ты?

Пенни хотела выбросить сигареты, но вдруг Майкл ее остановил.

– А давай их спрячем?

И со значением подмигнул.

– Никогда не знаешь, когда может понадобиться сига…

…У каждого из нас была своя жизнь, нужно было как-то ею распоряжаться, и в нее входила Пенелопа; мы все еще были детьми. Мы удерживали все в целости.

Были наши стрижки, был Бетховен.

И для каждого из нас – что-то личное, особое.

Вы понимаете, что мать умирает, когда она обращается с каждым не как со всеми.

Проблемой, конечно, был коммунизм.

Бесспорно великая идея.

С бессчетными оговорками и брешами.

Пенелопа росла, ничего этого не замечая.

А какой ребенок замечает?

Ей не с чем было сравнивать.

Много лет она не понимала, насколько это были подконвойные время и место. Не видела, что при всеобщем равенстве на самом деле равенства нет. Она ни разу не подняла взгляд на бетонные балконы и на людей, наблюдающих оттуда.

— Может быть, мы просто… не понимали, не о том думали.

Его последний судорожный вдох, глоток воздуха:

– Но я так…

Он осекся, замялся.

– …тебя.

– Я это знаю.

И в ней было столько жалости, но беспощадного рода.

– И я тоже, но, наверное, этого недостаточно.