Франсуаза Саган

На дне я заметила вдруг восхитительную раковину — розовую с голубым. Я нырнула за ней и до самого обеда не выпускала её из рук, гладкую, обкатанную. Я решила, что это мой талисман и я буду хранить его до конца лета. Не знаю, как это вышло, что я её не потеряла, хотя всегда всё теряю. Сейчас я держу её в руке, розовую, тёплую, и мне хочется плакать.

Писатель — дикий зверь, запертый в клетке наедине с собой. Он выглядывает — или не выглядывает — наружу в зависимости от того, находится ли у него на это время.

Как все французы, мы следили за ходом военных действий по карте на стене, втыкая в нее флажки. 21 июня 1941 года, в день, когда мне исполнилось шесть лет, немцы напали на Россию, и никто никогда так не радовался в мой день рождения. Все говорили: «Уф! Спасены!» Мой отец, хоть и отнюдь не был стратегом, догадывался, что немцев наконец остановят.

Хотеть ребёнка — это очень древний, первобытный, дикий инстинкт: нам хочется видеть своё продолжение.

Если уж ей хочется любой ценой оказаться правой, пусть позволит нам быть виноватыми.

В определенных случаях предпочитают даже самое худшее — лишь бы не быть заурядным, лишь бы не сделать того, что от тебя ждут.

Но я слишком хорошо знала, что жалость не может быть основой, любовных отношений: под ее гнетом они задохнутся и увянут.

Точно так же некрасивые женщины без умолку болтают, пытаясь отвлечь внимание окружающих от своей внешности.

Я охотно повторяла парадоксы, вроде фразы Оскара Уайльда: «Грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Я уверовала в эти слова, думаю, куда более безоговорочно, чем если бы применяла их на практике. Я считала, что моя жизнь должна строиться на этом девизе, вдохновляться им, рождаться из него как некий штамп наизнанку. Я не хотела принимать в расчет пустоты существования, его переменчивость, повседневные добрые чувства. В идеале я рисовала себе жизнь как сплошную цепь низостей и подлостей.