Джон Грин

Обычно я об этом забывала, но беспощадная правда в следующем: родители, может, и счастливы, что я у них есть, но я — альфа и омега их страданий.

— А тебе не кажется странным, что ты биографиями великих писателей интересуешься больше, чем их трудами?

— Нет! — воскликнул я. — Я не хочу слушать их бредни на ночь только из-за того, что они были интересными людьми.

Если таблетка меняет тебя, твою самую глубокую сущность... это же ненормально, правда? Кто решает, что я такое, — я сама или работники фабрики, выпускающей «Лексапро»? Во мне как будто живет демон, и я хочу его изгнать, однако сама идея сделать это посредством таблеток... Не знаю, она странная. Но я справляюсь и не раз пила лекарство, потому что ненавижу демона.

— Если честно, — сказала я, — ты тоже поступил с Моникой не совсем красиво.

— В чем это я с ней не так поступил? — ощетинился он.

— Ну как же? Взял и ослеп!

— Это не моя вина, — отрезал Айзек.

— Я и не говорю, что это твоя вина. Я говорю, что это было не очень красиво.

Это самая основная из всех эмоций, какие испытывает человек, чувство, которое появилось еще до нашего рождения, до того, как возвели это здание, до того, как зародилась сама Земля. Именно этот страх выгнул рыбу из воды на сушу и заставил её отрастить легкие, этот страх говорит тебе: «Беги», этот страх заставляет нас хоронить мертвецов.

Я притворщица. Я никогда не бываю собой. Со старичьем я разговариваю с южным акцентом, с тобой я без ума от графиков и умных мыслей, с Колином — болтушка-хохотушка. Я — никакая. Когда всю жизнь хамелеонишь, все становится ненастоящим. Твоя проблема в том, что — как ты сказал? — ты не значителен.

— Мама, — сказала я, — тебе не обязательно было со мной сидеть!

Она пожала плечами:

— Мне так захотелось. Я люблю смотреть, как ты спишь.

— Сказал Эдвард Каллен, — добавила я.

Вот почему люди так быстро устают от рассказов Брошенных об их бедах: расставания — это предсказуемо и скучно. Они хотят остаться друзьями; хотят свободы; дело всегда в них и никогда в тебе; а потом ты чувствуешь боль, а они — облегчение; для них все кончено, а для тебя — только начинается.